— Нет, нет, нет, — качаю головой, наблюдая за тем, как широко распахиваются глаза Резы, отражая искреннее удивление. — Она не умерла, слышишь? — ведь скорее всего так Эмили и попала в тот самый фургон, в котором мы вместе плакали и жались друг к другу, содрогаясь от страха. — Ты обязательно должен нарисовать, как вы снова встретитесь.
— Хорошо. Ты права, — соглашается со мной парень и, прищурив веки, избавляется от моей хватки. Проходит минутами он более дружелюбным тоном обращается ко мне: — Как там тебя зовут? Эрика?
ГЛАВА 3
«Мужчина жесток, когда он не любит больше. В особенности, если он любит другую.»
Анн и Серж Голон, "Анжелика".
Кемар. Аззам. 17 лет назад
Омар Камаль с отцом возвращались из небольшого поселка, где целый месяц реставрировали мечеть, пострадавшую от пуль повстанцев. Путь лежал через пустыню. Они вышли с рассветом, половина расстояния была уже пройдена, когда отец предложил устроить привал, заметив пару одиноких финиковых пальм. Оставалась всего пара километров до Аззама, но солнце шпарило так, что дышать было невозможно. Они сели прямо на песок в тени скудных листьев, прислонившись спинами к жесткому шершавому стволу дерева, отец протянул Джамалю бутылку воды, и заметив подаренный перстень, блеснувший на пальце сына, резко сжал его локоть.
— Тебе не стоит носить его открыто, Джамаль, — строго произнес он. На смуглом обветренном лице Омара Камаля обозначились глубокие морщины.
— Почему? — удивился Джамаль, снимая кольцо и задумчиво рассматривая его со всех сторон. За три месяца, что прошло с момента, когда отец подарил сыну перстень, он надел его впервые, а до этого носил на веревке под кандурой. В голову Джамаля невольно закралось неприятное подозрение о незаконном происхождении подарка, но он тут же отбросил его прочь. К тому же мальчик слышал, как отец рассказывал имаму, что нашел перстень в пустыне. Тогда эта версия показалась правдоподобной, но сейчас… Джамаль взглянул на раскинувшуюся перед ними знойную бескрайнюю пустыню с рыжеватыми дюнами и плавящимися песками. Его босые ноги в поношенных сандалиях по щиколотки увязли в ржавом золоте. Их с отцом следы уже исчезли, хотя прошло не больше минуты; пустыня мгновенно поглощает все, что люди оставляют ей, скрывая навсегда под толщей песка.
— Я хотел тебе рассказать сразу после праздника, но не осмелился. Наблюдал, как ты играешь с сестрами во дворе, и подумал, что у меня еще есть время оставить все так, как есть.
— Что такое, отец? — сжав кольцо в кулаке, Джамаль настороженно посмотрел в потемневшее лицо отца. Омар устремил взгляд в сторону горизонта и взволнованно заговорил. Сердце у мальчика забилось, как оголтелое, он даже дышать перестал, замер, обратившись в слух и не разу не прервал отца.
— Одиннадцать лет назад я шел в Аззам этой же дорогой, но мой путь занял вместо шести часов все двадцать. Тогда были сложные времена, военные Анмара бесчинствовали, врывались в деревни, города, обыскивали дома, устраивали допросы, казнили людей без суда и следствия, обвиняли в политических заговорах против короля, предательстве. Но какие заговоры могли вести простые деревенские жители против Мактума? Мы никогда его не видели, в столице не бывали, а о его борьбе с братом за трон узнали, когда начались гонения, обстрелы, обыски. Аззам сия участь миновала, но часто бывая в других поселках, я много чего ужасного слышал и видел. Отправляться на заработки в одиночку было опасно, но выбора особого не было. За любую работу брался. А пуля или мина — они и в Аззаме достанут. В общем, отработал я тогда неделю в городке Риян, деньги получил, и на обратном пути услышал грохот взрывающихся снарядов неподалеку. Показалось что бомбят посёлок на восточной границе провинции. Я сделал значительный крюк, чтобы не нарваться на военных, но немного заблудился с испугу и пришлось заночевать в пустыне. Мне не привыкать, соорудил палатку и даже успел уснуть. Ночь была тихая, безветренная, холодная, а тёплой одежды я не взял, поэтому сон был чуткий. Меня разбудили жалобные стоны. Сначала подумал, что зверек какой в лапы хищника угодил или птица кричит, а потом прислушался… Нет, не может ни птица, ни животное женским голосом кричать. Я вышел из палатки и пошел на звук, хотя не видно было не зги. Фонарик прихватил, но толку от него, если тьма вокруг густая, как сливочное масло. Я нашел ее в тридцати метрах от палатки, за барханом. Девушка, юная совсем, с непокрытой головой, в рваной кандуре. Посветил фонариком и обомлел. Волосы белые, как платина, кожа, как молоко, лицо от боли перекошено, рубашка в крови, руки и ноги осколками порезаны, на плече рана глубокая. Подумал, что из-под обстрела девчонка сбежала. У меня воды была с собой фляжка маленькая, я наклонился и попить хотел дать. Она испугалась, биться начала, а потом закричала не своим голосом, за живот схватилась. Я сначала и не понял, что девушка беременная. Худая очень, да и ночь темная выдалась. От шока и боли у нее роды начались. Вокруг не души, она кричит, мучается. Что делать? Чем помочь? Не оставлять же с дитём умирать. Ее бы мне в одиночку все равно не дотащить на себе, а так подумал, хоть ребенка похороню, как полагается. Не верил, что живого родит. Раненая вся, живота не видать совсем… Но ошибся я. Роды быстро прошли. Мне и делать ничего не пришлось. Она торопилась сильно, боялась не успеть. Силы все свои отдала, а мальчик живой родился, закричал сразу. Я пуповину ножиком обрезал, и положил на грудь девушки. Она была уже очень слаба, но у нее хватило сил обнять сына и прижаться губами к окровавленной головке, и ребенок перестал плакать, почувствовав тепло матери. А потом голову подняла и на меня посмотрела. Глаза ясные, светлые, губами шевелит, словно сказать что-то хочет. Я рядом на колени присел, и она зашептала, быстро, обрывками фраз, неразборчиво, но главное я понял. Поверить не мог, испугался до смерти. Сидел на песке и думал, что мне дальше делать. А девушка так и умерла, склонившись над младенцем и сжимая израненными руками, словно пытаясь защитить. Я забрал ребенка, снял с себя рубаху, обтер, как смог, и завернул. А потом увидел кольцо на ее пальце. Сверкнуло в темноте, необычное, красивое, с камнями, блестящими. Что драгоценные они, я уже потом понял, а когда с пальца ее снимал, не до того было. Хотел, чтобы у сына память от матери сохранилась. Я там ее оставил. Прикрыл одеялом своим, мальчонку забрал и ушел ещё до рассвета. Думал утром вернусь с мужиками из поселка, заберем тело и похороним. Да, не судьба видимо. Утром военные совсем близко бомбить начали, словно озверели, и так несколько дней подряд. Мы с женой из подвала не выходили, не за себя боялись, за ребенка. У нас незадолго до этого первенец умер, и мы решили, что сына нам Аллах послал, тряслись над колыбелькой, глаз не сводили. Я много тогда думал о белокурой девушке, что ребенка нам подарила, а сама умерла в муках, о словах ее последних, в которые поверить было страшно, и я решил, что привиделось ей в горячке. От боли люди с ума сходят, а она юная совсем была. Не из наших мест, нет у нас таких беленьких и голубоглазых. Откуда взялась, что случилось? Много версий у меня в голове крутилось. От работорговцев сбежала, когда обстрел начался, или от мужа — кто ж теперь угадает? Но на рабыню не похожа была, да и перстней с рубинами рабыни не носят. Украсть могла, но опять же — ты посмотри на герб на оттиске. Не наше это, Джамаль, не мусульманское. Будет лучше, что бы кольцо не видел никто. Люди разные бывают, и украсть могут и позавидовать, и придумать что-нибудь… — отец прервался, чтобы вдохнуть раскалённого воздуха, провел ладонью по взмокшему от волнения лбу, посмотрел на сына неуверенно. — А ты, что молчишь. Ни одного вопроса не задал?
