Он взглянул вверх, пока колесо по нему прокатывалось, увидел, что оно прокатывается за него, увидел, как над головой его пролетают копья, целя в его сына БоазЯхина, в ком уже засели две стрелы, и он прыгал на колесо.
– Другого больше не будет, – произнес Яхин-Боаз. Не будет больше великого темного колеса мирового плеча, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал над собой тепло своей нагой матери. – Это уже ничего, – сказал он ей, пока она раскрывала свои ноги-ножницы и опускала на него свой вес. Лезвия охватили его пенис, когда он втолкнул его, надежно и уютно, поглубже в свою жену. – Мир вновь, я вновь, – произнес он. – Другого больше не будет.
Он проснулся: Гретель лежала отчасти на нем, положив голову ему на грудь. Ее слезы были влажны у него на коже. Как я здесь? Кто она? – думал он, целуя ее влажное лицо. Что я делаю с ней? Из сна своего он не помнил ничего. В уме у него была память о воскресных поездках, когда он сидел между отцом и матерью, с ужасом глядя, как угасает свет солнца. На таких прогулках в машине его вечно тошнило.
Гретель приготовила ужин и внесла его на подносе. Сидя на кровати, Яхин-Боаз ел и недоумевал, как он оказался в этом месте и с этой девушкой. Гретель сидела на краю кровати со своей тарелкой на коленях и ела молча.
Той ночью Яхин-Боаз спал хорошо и проснулся как обычно. В сумраке утра он прошел в гостиную, к своему письменному столу и разостланной на нем карте карт.
Яхин-Боаз провел пальцем по гладкой бумаге. Если резко ткнуть, его палец проделает в карте дыру, пройдет насквозь и высунется с другой стороны, не пронзив ничего, кроме толщины бумаги. Вот и его жизнь сейчас, похоже, такова: он может продырявить собой тонкую бумагу города-карты, по которому ходил, и он возникнет с другой стороны, всего лишь проделав дыру в не-всамделишности.
Яхин-Боаз заговорил с картой.
– Говорит человек месту: «Что ты дашь мне?»
Отвечает место: «Бери, что захочешь».
Говорит человек: «А чего я хочу?»
Не знает место, что ответить.
В свой черед место спрашивает: «Зачем ты здесь?»
Человек смотрит в сторону и не может заговорить.
Яхин-Боаз снова коснулся карты, после чего отвернулся.
И пяти не пробило, а он уже вышел на улицу, в руках – хозяйственная сумка с бифштексом. Там было темно и дождливо, и, только увидев блестящую от дождя улицу, он осознал, что, похоже, снова решил встретиться со львом. Лев тоже вымокнет? – спросил себя он.
Лев тоже вымок и блестел. Под дождем львиный запах был сильнее. Яхин-Боаз тут же швырнул ему мясо, и лев сожрал его, рыча. С забинтованной рукой ЯхинБоазу было проще со львом, как-то по-товарищески, как будто они оба сражались в войне на одной стороне.
– Товарищ Лев, – сказал он. Ему понравилось, как он это сказал. – Товарищ Лев, ты убьешь меня или не убьешь. Твоя хмурая гримаса – та же, какую я видел на лице своего сына и на лице своего отца. Быть может, она та же, какую я вижу в зеркале. Пойдем, прогуляемся немного.
Яхин-Боаз повернулся ко льву спиной и направился к реке. Он шел по набережной, изредка оглядываясь, идет ли за ним лев. Тот шел. Что он видит? – спрашивал себя Яхин-Боаз. Только ли меня? А всего остального там нет?
Со львом по пятам Яхин-Боаз миновал первый мост ко второму, поднялся на тот по ступеням, глядя на тросы и темное небо, ощущая лицом дождь. На середине он остановился, оперся спиной о парапет. Лев остановился в десяти футах от него и стоял, высоко держа голову, наблюдая за ним.
– Доктор Лев, – произнес Яхин-Боаз, – глядя на карты, которые я рисовал, мой отец утверждал, что я стану человеком науки. Но он ошибался. Человеком науки я так и не стал. Деньги на мое образование он истратил впустую. – Он засмеялся, и лев присел. – Я жив, он умер, а деньги выброшены на ветер… Он говаривал: «По тому, как он пишет, как чертит, по его точности, ощущению порядка, по вопросам, какие он задает, могу сказать, что этот мальчик будет ученым. Уж он-то не станет просиживать в лавке, ожидая, когда звякнет дверной колокольчик»… Однажды, когда я был мальчишкой и еще играл в войнушку, он принес мне два подарка, из которых мне полагалось выбрать. Один был костюм ковбоя, из тех, какие показывают в фильмах, чудесный серебристо-черный костюм – сомбреро, кожаный жилет, широченные кожаные штаны, усеянные серебряными заклепками, и патронташ с двумя сверкающими пистолетами в серебристо-черных кобурах… А другим был микроскоп и коробка с научным оборудованием и материалами – предметные стекла, пробирки, мензурки, реторты, мерные стаканчики, препараты, книжка с описаниями экспериментов. «Выбирай», – сказал он мне… Я хотел серебристо-черную кожу, сомбреро, сверкающие пистолеты. Выбрал микроскоп и пробирки. Вы смотрите на часы, доктор Лев? Небо темное, но уже почти день.
Яхин-Боаз двинулся ко льву. Лев с рычанием попятился. Яхин-Боаз закричал:
– Я ПОВЕДАЛ ТЕБЕ О ТОМ, ЧЕГО КОГДА-ТО ХОТЕЛ. ТЕБЕ СТАЛО СКУЧНО, ЛЕВ? НЕКОГДА Я ЯСНО ЧЕГО-ТО ХОТЕЛ, НЕ БОЛЬНО-ТО МНОГО. НЕУЖЕЛИ ТВОЕ ВРЕМЯ ТАК ДРАГОЦЕННО, ЧТО ТЕБЕ НЕВМОГОТУ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ?
Лев повернулся к Яхин-Боазу спиной, сбежал по ступенькам с моста и пропал из виду за парапетом набережной.
Яхин-Боаз последовал за ним. Когда он вышел на набережную, льва на ней уже не было. Лишь дождь, мостовая и улица, мокрая и блестящая, шипение проносящихся мимо машин.
– ТЫ НЕ СЛУШАЛ МЕНЯ! – закричал Яхин-Боаз в пустой воздух, в дождь. – КОГДА-ТО Я ХОТЕЛ ЧЕГО-ТО И ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ. Я ХОТЕЛ СЕРЕБРИСТОЧЕРНЫЙ КОВБОЙСКИЙ КОСТЮМ С ДВУМЯ ПИСТОЛЕТАМИ.
– Гляди бодрей, приятель, – сказал полицейский констебль, с которым Яхин-Боаз столкнулся на ступеньках. – Может, Дед Мороз тебе принесет. У тебя прорва времени до декабря.
18
Боаз-Яхин шел по пристани в темноте, за огнями кафе. Над гаванью висели соты огней большой новой гостиницы, а за ней – разноцветные огоньки и дымные пламена нефтеперегонного завода. Из гостиницы ветерок то и дело доносил танцевальную музыку. Вокруг звуков музыкальных автоматов из кафе сплошь висела тьма, словно красно-желтые лампочки снаружи. Боаз-Яхину не хотелось заходить в кафе. Он пока не желал вновь играть на гитаре за деньги.
Он вышел на пирс между суденышками, привязанными с обеих сторон, поскрипывающими на швартовах, а вода гавани плескала в их борта. На каких-то лодках горел свет, некоторые были темны. За водой, у выхода из гавани, вращался и вспыхивал огонь на молу. Боаз-Яхин чуял рыбу и кислое вино, запах просоленного дерева лодок, запах портовой воды, шлепающей по сваям и настилу.
Чуял он топливо, апельсины и древесину апельсиновых ящиков – и подумал о водителе грузовика. Запах шел от суденышка с огнями в рубке и световом люке каюты. Бимсом лодка была широка, пузата и выкрашена в синий, ближе к носу приземистая мачта, на коротком гике вяло свернут парус. По бортам висели автомобильные шины. Высокий нос, загибавшийся сам на себя с определенными классическими притязаниями, украшался двумя слепыми деревянными глазами навыкате и бахвалился древним якорем. За кормой был привязан синий ялик.
