Фургон остановился, двери открылись. Возникли зеленые кусты и лужайки вокруг симпатичного здания из старого красного кирпича с белым куполом и позолоченным флюгером.
Моргая от солнца, Яхин-Боаз и Гретель выбрались из фургона, вошли в лечебницу, где их приняли, раздели, обследовали, дали лекарства и определили его в мужское отделение, ее – в женское, которые носили имена деревьев. Запах стряпни бродил по коридорам, словно певец разгрома.
Яхин-Боаз в пижаме и халате лег на койку. Стены были кремовые, занавески – темно-красные с желто-голубыми цветами. Вдоль каждой стены и створчатых окон до пола, смотревших на лужайку, выстроилось по длинному ряду коек. Солнечный свет мягко клонился книзу по стенам – не с жесткостью улиц снаружи. Воскресный солнечный свет. Прекрати сопротивление, и я обойдусь с тобой милостиво, говорил этот свет. Яхин-Боаз уснул.
27
Суда тонут подо мной, думал Боаз-Яхин. Машины разбиваются. У фермы он облокотился на ограду и посмотрел в глаза козе.
– Что? – спросил он козу. – Даешь урим или даешь туммим. – Коза отвернулась. Козы отворачиваются, подумал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. Это стало мелодией, какую напевал ум, подгоняя Боаз-Яхина вперед.
Зачем я спешу? – подумал он. Нет у меня ничего общего ни с его жизнью, ни с его смертью. Но в Боаз-Яхине сидела спешка. У него не было ни рюкзака, ни гитары, нечего теперь носить. Когда «Ласточка» пошла ко дну, паспорт нашелся в кармане. Паспорт да деньги, что заработал он на круизном судне, да новая карта, да зубная щетка, да еще одежда – вот и все, что у него теперь было.
Он широким шагом шел по дороге, быстро, сигналя на ходу, чтобы его кто-нибудь подвез. Кто на сей раз? – думал он. Мимо ныли, ревели, гудели и тарахтели машины, фургоны, грузовики мотоциклы.
Возле него притормозил фургон, который отвез Майну и ее родителей в старый трактир. В окно высунулось большое кроткое лицо шофера, вопросом произнесло название порта на канале. Боаз-Яхин повторил название и прибавил:
– Да. – Шофер открыл дверцу, и он сел.
На своем языке шофер сказал:
– Не думаю, что ты говоришь на моем языке.
Боаз-Яхин улыбнулся, приподнял плечи, покачал головой.
– Я не говорю на вашем языке, – сказал он поанглийски.
– Так я и думал, – отозвался шофер, поняв скорее его жест, а не слова. Кивнул, вздохнул и занялся шоферством. Впереди у них в четкий фокус втекали бессчетные зерна дороги, закатывались под колеса, прялись позади.
– Все равно, – сказал шофер. – Поболтать охота.
– Я знаю, каково это, – сказал Боаз-Яхин, понимая голос, а не слова. Теперь он говорил уже не по-английски, а на своем языке, и голос его стал гибче. – Мне тоже охота поболтать.
– Тебе тоже, – произнес шофер. – Тогда поговорим. Ничуть не хуже множества разговоров, какие я вел с людьми, говорившими на том же самом языке. В конце концов, если глядеть в корень, сколько людей говорят на одном языке, даже когда они говорят на одном языке?
– В конце концов, – сказал Боаз-Яхин, – я не впервые говорю с тем, кто не понимает того, что я говорю. К тому же сколько людей говорят на одном языке, даже когда говорят на одном языке?
Они посмотрели друг на друга, пожали плечами, вздернули брови.
– Так и есть, – сказал шофер на своем языке.
– Так и есть, – сказал Боаз-Яхин на своем.
– Пробел, – произнес шофер. – Вот о чем забавно подумать. В кузове моего фургона полно пробелов. Я привез их из моего городка. Но по пути я несколько раз открывал дверцы. Так тот ли там пробел из моего городка или это уже несколько разных новых пробелов? Иной раз о таком вот задумываешься. Загрузи кузов фургона стульями – и вопроса б не возникло. Предполагаешь, что пробел между стульями всю дорогу останется неизменным. А вот пробел – нечто иное.
Боаз-Яхин кивнул, не поняв ни слова. Но голос шофера, крупный и кроткий, как весь он, был ему приятен. С ним очень хотелось беседовать.
– Я преподнес свои рисунки, – сказал он, удивляясь от того, что слышит, как произносит это, но довольный, что это говорит. – Я поднес свои рисунки. Я сжег рисунки. Что-то вышло из меня, оставив во мне пробел. Иногда я ощущаю, будто спешу к чему-то впереди. К чему? Я спешащий пробел. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. Вы – отец? Наверняка вы сын. Любой мужчина из тех, кто жив, – сын. Мертвые мужчины – тоже сыновья. И мертвые отцы – сыновья. Нет этому конца.
– Ты молод, – сказал шофер. – У тебя вся жизнь впереди. Ты, может, о таком не задумываешься. Думал ли я в твоем возрасте? Не помню. Мне кажется, в тебе есть пробел. Что ты в него сложишь?
– Это пространство не всегда было пусто, – произнес Боаз-Яхин. – Только после того, как я предложил рисунки. Теперь я спешу. К чему? Зачем? Не знаю. Лев. Я нечасто произносил это вслух, то слово, то имя. Лев. Лев, лев, лев. Что? Где? – Он подался вперед, словно опираясь на скорость фургона вперед. – Что он забрал карту карт, обещанную мне, – что это мне? Мне она не нужна. Карты. – Он вытащил из кармана ту новую, что сделал на круизном судне, открыл окно, хотел выбросить, но раздумал, положил карту обратно в карман, закрыл окно. – Я сохраню ее так же, как люди хранят дневники, но карты не нужны мне для того, чтобы что-то найти. – Он заскрипел зубами, хотел зареветь, хотел применить к чему-нибудь насилие. – Годы и годы, – продолжал Боаз-Яхин. – Мои глаза лишь на уровне края стола. «Давай я помогу, – сказал я. – Давай сделаю хоть уголок». Нет. Ничего. Он не хотел мне давать. У меня не получались чистые красивые линии. Ему все время приходилось все делать полностью. Он смотрел на меня, но говорил с тем местом, где меня не было. «Ты войдешь за мною в лавку, – говорил он. – Тебя снаружи ждет большой мир». Отлично. Хорошо. Ступай в большой мир. Уходи. Я не годился для работы с ним. А теперь он вышел в большой мир. И лавка ему, и мир ему. А мне – ничего. – Он снова заскрипел зубами. – Мне надо… Что? Что мне нужно сделать? Мне нужно ему сказать… Что?
Что надо мне ему сказать? Отец Бенджамина написал прости. Простить кому что? За что прощать? Кто может дать прощенье? Он протягивал мне костюм, чтобы я в него запрыгнул: скитальца. Вот тебе карта. Затем сам взял и сбежал с моей картой. Я влез в скитающуюся одежду. Теперь он счастлив? – По щекам Боаз-Яхина струились слезы.
– Боже святый! – произнес шофер. – Эк тебя пробрало! После всего этого в тебе уж точно пробел. Ей-же-ей. Что-то есть такое в дороге. Один думает, один говорит. Фургон пожирает мили, душа пожирает мили. В порту я собираюсь загрузиться деревянными ящиками. Внутри у них – оборудование для нового пресса местной газеты. Жена редактора сбежала с торговцем. Вот ему и нужно новое оборудование. Это обоснованно. Будет печатать новости на своем новом оборудовании. Тот родился, этот умер, такой-то открывает булочную. Может, даже новость о том, что он еще раз женится. И все это получится из того, что сейчас – пробел. В этом есть глубины. Много о чем можно подумать. Из пробела – будущее. А если нет пробела, куда ж будущее тогда совать? Все это складывается, если не пожалеешь времени это обдумать. Приятно с тобой беседовать. Очень идет мне на пользу.
