Хорошо, когда липнет, сказала желтая бумага.
Запомни это, сказал Рыжебородый.
Теперь это часть меня, сказала желтая бумага.
Комната тряслась от звука поездов, сжималась от озноба из черных тоннелей Подземки.
Рыжебородый разостлал на полу газеты, на газетах расстелил скатку. Привал, сказал он.
Днем, сказала желтая бумага. Осознай вину.
Осознаю, ответил Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне трудно днем не спать.
Штучка, больная до пятен, сказала бумага.
Прекрати, сказал Рыжебородый. У меня глаза слипаются.
Тот, у кого последнего был ключ от этой комнаты, сказала желтая бумага.
Что с ним? – спросил Рыжебородый.
Да ничего, сказала желтая бумага.
Что с ним? – повторил Рыжебородый.
Ничего, говорю, сказала желтая бумага. Ха ха. Штучка, больная до пятен?
Рыжебородый написал слова на желтой бумаге.
С тобой приходится вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не очень-то шевелишься. Строка в день – это медленно.
Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.
Из своего черного озноба подала голос Подземка. Он ли Орфей?
Нет, ответила недреманная желтая бумага. Не он.
Пока Рыжебородый спал, Сестра в тугости и круглоте своего узкого брючного костюма спустилась в Подземку. Вот это место, подумала она. То самое, что на днях мне мой ум показывал, и там была музыка. Она походила взад и вперед по коридору, стараясь призвать к себе музыку, слышанную в уме.
Просыпаясь, Рыжебородый уложил скатку и хозяйственные сумки. Моргая и отяжелев, вышел он средь шагов и лиц, плакатов и письмен на стенах. Шел, пока не достиг того места, где была его музыка, перед киноафишей, МЕЖДУ, сказала афиша, ТЕПЕРЬ НАКОНЕЦ-ТО – ЖГУЧЕЙ ИСТОРИЕЙ СЕСТЕР НОГГ. «Нас ничему не развести!» – сказали они, и не подозревая о том, что их ждет! ТАКЖЕ НА ЭКРАНЕ: ПЕРЕВОРОТ. «Меня уже тошнит пялиться в потолок!» – сказала она. Низкая зарплата вредит потенции рабочего класса, сказал почерк на афише. Только не в Стритеме, сказала другая надпись. Генделев орган всегда стоймя, другая надпись.
Рыжебородый вытащил кепку из хозяйственной сумки, метнул ее наземь. На губной гармошке сыграл «Блюз желтой собаки»
[17]. Его миновали шаги и лица. В кепке одна медь.
Мимо прошла Сестра. Рыжебородый оторвал губы от губной гармошки, сказал:
– Ням ням!
Сестра не отреагировала. Ее Сестринские туфли пронесли ее мимо, развернули, принесли обратно – все вдумчивым шагом.
– Потеряла что-то, Ням-Ням? – спросил Рыжебородый.
Сестра покачала головой, повернулась и пошла в другую сторону. Здесь была музыка, думала она. Но не эта. Другая музыка. Ее ум отправился к Кляйнцайту. Почему Кляйнцайт? Я подумаю об этом, когда придет время, подумала она.
– Ты наслушала уже по крайней мере на десять пенсов, – сказал Рыжебородый. – И сплошь подлинный этнический материал.
Сестра бросила в кепку пять пенсов.
– Я слушала вполуха, – сказала она. В Лазарет, пожалуйста, сказала она своим туфлям. Они ее туда доставили.
XVII. Очень рады
После того, как в палате потушили свет, Кляйнцайт унес глокеншпиль в ванную, закрыл дверь. Здесь парковали кресло-каталку с дырой в сиденье для отправления надобностей. Усевшись на него, Кляйнцайт упокоил глокеншпиль частично у себя на коленях, а частично – на краю ванны. Снял с футляра крышку. Там было две палочки, но он подумал, что лучше всего начать с одной. Из кармана халата вытащил сложенный листок из блокнота и японскую ручку.
Так, сказал Кляйнцайт палочке. Ищи ноты. Палочка неуклюже звякнула.
Как насчет небольшой прелюдии? – сказал глокеншпиль.
Кляйнцайт поласкал его палочкой.
Славно, сказал глокеншпиль. Еще немножко. Славно.
Кляйнцайт поделал еще немножко, записал ноты, обретая мелодии. Немного погодя играл уже двумя палочками. Над ванной, трепеща, висели мягкие серебряные звуки.
Славно, сказал глокеншпиль. Так славно. А-а-ах-х!
В виде постлюдии Кляйнцайт немного поласкал его палочками.
Мне нравится, как ты это делаешь, произнес глокеншпиль.
Ты очень любезен, сказал Кляйнцайт.
В дверь постучала Сестра.
– Войдите, – сказал Кляйнцайт.
– Это, стало быть, и есть музыка, – сказала Сестра.
Кляйнцайт скромно пожал плечами.
Никто ничего не сказал. Он сидел в кресле-каталке с палочками. Она стояла у дверей.
Затем села на край ванны рядом с глокеншпилем, лицом к Кляйнцайту. Ее правая коленка коснулась правого колена Кляйнцайта. Очень рады, произнесли их колени.
Я ей нравлюсь, подумал Кляйнцайт. Как пить дать. Действительно нравлюсь. Почему я? Бог его знает. Колено у Кляйнцайта задрожало. Он не хотел оказывать давление и не хотел терять позиции.
Почему Кляйнцайт? – спросил Бог у Сестры.
Не знаю, сказала Сестра. Ей вспомнилось: маленькой она мазала себе брови зубной пастой.
– Ты что это сделала со своими бровями? – спрашивала ее мать.
– Ничего, – отвечала Сестра из-под корки зубной пасты.
– Мне дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, – говорила мать, – но не лги мне, что ты ничего с ними не делала, не то в постель отправишься без ужина. Так что ты сделала?
– Ничего, – ответила Сестра и отправилась в постель без ужина.
Потом мать все-таки принесла ей поесть, но Сестра так и не призналась в зубной пасте.
Кляйнцайт оказал давление. Сестра давление вернула. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, затем покачал головой.
– Что? – спросила Сестра.
– Бах-Евклид, – ответил Кляйнцайт.
– Не беспокойтесь, – сказала Сестра.
– Ха, – ответил Кляйнцайт.
– Хотите знать? – спросила Сестра.
– Нет, – ответил Кляйнцайт, – но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если б я не появился…
Вполне, сказали их колени.
– Когда доктор Розоу сообщит мне результат? – спросил Кляйнцайт.
– Завтра.
– Вы знаете?
– Нет, но могу выяснить. Надо?
