– Нет. – Кляйнцайт поерзал в кресле-каталке. Завтра уже почти настало. Раньше своим органам он доверял, пока те не взбрыкнули этой болью… Если вдуматься, боли он не чувствовал день или больше.
Тантара, сказал дальний рог. Всегда о тебе думаю. Вспышка: от А к В.
Спасибо, сказал Кляйнцайт. На чем он остановился? Доверял своим органам, покуда они не взбрыкнули болью. Теперь о том, чем они занимаются, знает рентгеновский аппарат, он доложит об этом доктору Розоу, а тот передаст ему.
Зачем надо было впутывать сюда посторонних? – спросил он свои органы.
Мы ж не сами помчались к доктору Розоу, правда? – ответили те. Мы и сами желали оставить это между собой, разве нет?
Давайте без дискуссий, сказал Кляйнцайт. Не по нутру мне ваш тангаж.
Фу-ты, ну-ты, сказали его органы. Они принялись беспорядочно зудеть, ломить, неметь и вопить от боли. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как-то само собой разумеется, что наши органы нам друзья, но в самый ответственный миг у них, похоже, не оказывается вообще никакой верности никому.
Я здесь, сказала коленка Сестры.
Терпеть тебя не могу, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.
Хочешь, чтобы я заболела? – спросила коленка Сестры.
Нет, сказало колено Кляйнцайта. Я не про это. Будь здоровым, круглым и красивым. Я люблю тебя.
Я тоже тебя люблю, сказала коленка Сестры.
Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла-каталки, поцеловал Сестру.
XVIII. Взбучка завтра в раскладе
Утро в Подземке. Шаги и лица густы и крикливы без речи, наползают, словно рыбья чешуя, отзываясь эхом в коридорах, сдергивая покровы с пустоты, брошенной стоять ночью на перронах. Недвижные лестничные марши тронулись, переросли в эскалаторы. Из тоннелей вперед выстрелило огнями, и чернота вскричала, разбудила Рыжебородого в ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА.
Тот совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА. Там и сям обронил он листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал еще бумаги. Сел на другой поезд и до самого утра разбрасывал желтую бумагу на станциях подземки. С последней станции на своем маршруте он проделал весь путь обратно, ища разбросанные собой листы.
Поднял первый, какой нашел. Он был чист с обеих сторон.
Я вообще не обязан что-то писать, сказал он бумаге. Иль мог бы написать елизаветинскую любовную лирику. «К Филлиде», например.
Взбучка завтра в раскладе, сказала бумага.
Я тебе сказал, что уже от этого устал, сказал Рыжебородый.
Вот невезуха, сказала бумага. Взбучка завтра в раскладе.
Я не хочу, сказал Рыжебородый.
Давай-ка напрямик, сказала бумага. Дело не в том, чего хочешь ты. А в том, чего хочу я. Так?
Так, сказал Рыжебородый.
Так, сказала бумага. Взбучка завтра в раскладе. На этом пока все. Свяжусь с тобой позже.
XIX. Эпиталама
Поздравляю, сказал Лазарет Сестре.
Почему ты со мной разговариваешь? – спросила та.
Мы никогда прежде не говорили.
Прежде мне это не приходило в голову, сказал Лазарет. А теперь пришло. Счастливая, счастливая, счастливая пара, э? Лишь больные достойны красоты или как?
Лишь те, кто в пижамах, завоевывают тех, кто в узких брючках, да? Я тебя в таких видел. Я подмечал, с жаром.
И без них тебя видел. Ой да-с. Лишь на склоне лет случается сорвать сочную юную сливку, хм-м? Хо хо, ха ха.
Кгхм-ф-ф. Тс-с-с-с. Да. Гм!
Смотри не надорвись, сказала Сестра.
И не подумаю, ответил Лазарет. Я цвету, я преуспеваю, я расту. Харф. Гурф. Рук-к-к. Ах!
Молодец, сказала Сестра. Должно быть, у тебя еще куча дел, тебя прямо-таки на части рвут. Не стану тебя задерживать.
Отнюдь, ответил Лазарет. Это я тебя содержу.
Здесь я зарабатываю себе на жизнь, в смысле, сказала Сестра.
Нет, сказал Лазарет. В смысле – я держу тебя, твою красоту, твою твердость, твою узкобрючность, твою пухлоту, всю тебя. Он тебя не получит. Не обсуждается. Ты встречалась с Подземкой?
Я была в Подземке, сказала Сестра.
Но не встречалась, заключил Лазарет. Есть разница. Однажды, быть может, ты встретишь Подземку. Пока же скажем, из чистого легкомыслия, что у меня имеется некая связь с Подземкой. В иные мгновения я, несомненно, стану утверждать иное. А в данный миг скажу так. Если б я велел тебе подумать об Эвридике, это была б интересная аллюзия, но слишком уж натянутая, ты не находишь.
Да, ответила Сестра.
Лазарет стал высок, отдален, громаден. Его викторианский потолок с подкосами взмыл, словно в соборе, серый свет вознесся недосягаемо.
Подумай об Эвридике, произнес Лазарет. Призови на память, произнес Лазарет, Эвридику.
ХХ. Краткий кайф
Мир – мой, пел Кляйнцайт. Сестра меня любит, и мир – мой.
Вздор, сказал Лазарет. Твоего здесь ничего, приятель.
Даже ты сам не твой. Ты свой менее всего. Слушай.
Тантара, сказал дальний рог. Все ближе, милок. Бам!
Из А в В с фейерверками и шутихами. Ху-ху, окликнул черный косматый голос за сценой.
Видишь, о чем я? – спросил Лазарет.
Кайф был краток, сказал Кляйнцайт.
XXI. Асимптоты
Грезя, Кляйнцайт оглянулся на А. Как же далеко! Так далеко, что возврата уже нет. Ему не хотелось прибывать в В слишком рано. Фактически вообще не хотелось прибытия в В. Он запнулся обо что-то, увидел, что это низ В. Так скоро! Он проснулся, когда койка Очага и толстяка приняла нового пассажира. То был старик, подключенный к такой сложной системе трубок, насосов, фильтров и конденсоров, что сам человек казался всего-навсего чем-то вроде соединительной гарнитуры, вспомогательной для той аппаратуры, в какой он был всего лишь звеном в циркуляции всякого, что подавалось по трубкам, качалось насосами, процеживалось фильтрами и конденсировалось. Вновь с монитором. Очень медленные вспыхи. На сей раз начну правильно, подумал Кляйнцайт. Не хочу терять еще одного. Подождал, пока не убедился, что аппаратура старика работает гладко, затем представился.
– Как поживаете? – сказал он. – Меня зовут Кляйнцайт.
Старик чуть повернул голову.
– Поживаю, – вымолвил он. – Шварцганг.
– Ничего серьезного, надеюсь, – сказал Кляйнцайт.
– Онтогенез, – произнес Шварцганг. – Никогда не знаешь. – Он был, видимо, слишком слаб для законченных фраз. Кляйнцайт заполнял пробелы сам.
