Сестра в Подземке, ходит по коридорам. С разнообразными интервалами к ней подбирались трое мужчин средних лет и двое молодых, она отвергла все предложения. Раньше молодых было больше, подумала она. Начинаю сдавать. Скоро тридцать.
Возник какой-то рыжебородый, вытащил из одной своей хозяйственной сумки котелок, протянул ей полями вверх. Прохожие смотрели на него, смотрели на Сестру.
– Волшебная шляпа, – произнес Рыжебородый. – Подержи-ка в руке вот так и сосчитай до ста.
Сестра держала шляпу, считала. Рыжебородый вынул из кармана губную гармошку, заиграл «Ирландского бродягу»
[21]. Когда Сестра досчитала до девяноста трех, кто-то бросил в шляпу десять пенсов.
– Прекратите, – сказала Сестра Рыжебородому. Бросили еще пять пенсов.
Рыжебородый положил гармошку в карман.
– Уже пятнадцать пенсов, – произнес он. – С тобой я б нажил состояние.
– Придется без меня, – ответила Сестра, отдавая ему шляпу.
Рыжебородый взял ее в руки, но обратно в хозяйственную сумку класть не стал.
– Ее принесло мне в руки однажды в Сити ветреным днем, – сказал он. – Дорогая шляпа, как новая. От Судьбы, от Дамы Фортуны. Денежная шляпа. – Он потряс ею, внутри звякнули пятнадцать пенсов. – Она хочет, чтоб ты ее держала.
– Но я не хочу ее держать.
Глаза Рыжебородого стали как глаза пупса на продутом ветрами пляже.
– Ты не знаешь, – произнес он. Покачал головой. – Не знаешь.
– Чего я не знаю?
– Взбучка завтра в раскладе.
– Вероятно, да. Но так было всегда, а люди живут себе дальше, – сказала Сестра.
– Буча, – сказал Рыжебородый. Глаза у него выглядели обычно, он сунул пятнадцать пенсов себе в карман, котелок надел на голову. – Смехота, – сказал он, приподнял перед Сестрой котелок, пошел прочь.
Сестра двинулась в другую сторону, села в поезд на перроне северного направления.
Когда она вышла из Подземки и направлялась к больнице, на пути у нее оказалась стройка. Там стояла времянка, к ней прислонялись треноги железных труб и белосиние знаки со стрелками в разные стороны. Красные фонари «бычий глаз» хохлились по-совиному. На мостовой валялась сияющая каска.
Сестра пнула ее, особенно не приглядываясь. Затем поддела еще раз, заметила ее. Что делает сияющая каска сама по себе посреди мостовой? – сказала Сестра. Подняла ее, зажала под мышкой, огляделась, криков не услышала. Бывают дни, когда ничего, кроме шляп, сказала она, вошла в больницу с каской под мышкой.
XXV. Шеклтон-Планк
Невыносимо спокойное безмятежное улыбчивое дешевое вульгарное бесчувственное неоклассическое голубое небо. Сапфо! – громыхало небо. Гомер! Храбрый Кортес! Нелсон! Стремите, волны, свой могучий бег!
[22] Свобода, Равенство, Братство! Давид! Наполеон! Фрэнсис Дрейк! Промышленность! Наука! Айзек Ньютон! Дни человека кратки и полны печалью
[23]. Можешь ли ты удою вытащить левиафана?
[24]
Вздор, сказал Кляйнцайт. Вздор вздор вздор.
Зависит от твоей точки зрения, сказало небо. Насколько мне известно, я вечно. Ты же вообще-то ничто.
Прыщавое жирное идиотское небо, сказал Кляйнцайт, принял свои «Нас-3ои», съел яйцо в умеренную смятку.
ВАС К ТЕЛЕФОНУ, сказал его ум. С УДОВОЛЬСТВИЕМ ОБЪЯВЛЯЕМ, ЧТО ВЫ ВЫИГРАЛИ:
ПЕРВУЮ ПРЕМИЮ,
НА СИМПАТИЧНОМ ПЬЕДЕСТАЛЕ ПОЛНОЦВЕТНОЕ
ВОСПОМИНАНИЕ.
ОСТАВАЙТЕСЬ НА ЛИНИИ. НА СВОЕМ КОНЦЕ МЫ ПОДГОТОВИЛИ ВАШЕГО СОБЕСЕДНИКА, ПАМЯТЬ.
Алло, сказала Память. Мистер Кляйнцайт?
Кляйнцайт слушает, сказал Кляйнцайт.
Вот ваше воспоминание, сказала Память: Синее, синее, синее небо. Зеленая трава. Зеленая, зеленая, зеленая. На ветерке колышется зеленая листва. Ваш синий саржевый костюм колется, накрахмаленный белый воротничок трет шею. Свежая земля вокруг могилы вашего отца. Обратный кадр: он не кажется уснувшим, он кажется мертвым. Понюхайте эти цветы. Порядок?
Порядок, сказал Кляйнцайт.
Так, сказала Память. Поздравляю. Второй Приз – два воспоминания.
Всегда знал, что мне везет, сказал Кляйнцайт и докончил свое яйцо в умеренную смятку.
Ура! Рентгенкабинетная Юнона, бюстом ходит, задом водит, младая кровь циркулирует исправно, не пропускает ни единого изгиба.
Ура! Шеклтон-Планк для мистера Кляйнцайта. А вот и он, анус уж подрагивает.
– Удач, – сказал Шварцганг.
– Пыхти, – сказал Кляйнцайт.
Снова комната с тяжелой холодной аппаратурой.
– По носу вверх, до животика вниз, – сказала Юнона. Трубка змеею ерзала у нее в руках.
– Ыыгх! – сказал Кляйнцайт, глотая. – Угг-ггг-хх!
– Быстро, – сказала Юнона, суя ему в рот кубик льда, – жуйте.
– Крангг-ггг-ххх! – жевал Кляйнцайт, пока трубка змеилась ему в желудок. – Оссподи!
Чвак. Юнона что-то накачала в трубку. Вытянула ее.
– Проглотите-ка. – Что-то размером с футбольный мяч. Глог.
– Локти назад, живот вперед. – Бум. Щелк. – Снимите верх пижамы, пожалуйста. – Электроды. Здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. Респиратор. Беговая дорожка. Датчики. Рулон бумаги с самописцем. – Бегите, пока не скажу «стоп».
– Я беполтормили кажутро, – пробубнил Кляйнцайт изнутри респиратора.
– Прелестно, – сказала Юнона. – Не останавливайтесь. Стоп. Одевайтесь. Спасибо.
– С моим удовольствием, – ответил Кляйнцайт.
– Прошло? – спросил Шварцганг, когда Кляйнцайт вернулся в палату.
– Чудесно, – ответил Кляйнцайт. – Нет ничего лучше Шеклтона-Планка для успешного начала дня.
Пых, ответил Шварцганг. Кляйнцайт уже снял заднюю крышку с насоса, прежде чем смог разобрать, что говорит Шварцганг.
– Воткни, – сказал тот. Только что своей шваброй уборщица выдернула штепсель монитора. Кляйнцайт вновь включил монитор. Пых, пых, пых, пых.
– Так нервничаешь? – спросил Шварцганг.
– Я всегда был на взводе, – ответил Кляйнцайт.
