Потом дело снова расцвело. £3.53 к обеду. Кляйнцайту платили за музыку, стихи, судьбы. Все дело в широте мышления, осознал он и задумался, не поднять ли цену за стихи до 15 пенсов. Нет, решил он. Люди не скупятся на судьбы, а не на стихи. Пускай стихи достаются дешево.
Под вечер появилась увядающая дама. Пятьдесят кошек и закопченная герань в ящике на подоконнике, предположил Кляйнцайт. Ест два раза в день, пишет в дневник лиловыми чернилами. Для судьбы слишком бедна, и 10 пенсов – удар по кошачьему корму. Пусть хотя бы послушает задаром, подумал он, и сыграл вариацию «Dies Irae» на тему о зеленой черепахе.
– Вчера, – сказала дама, – я проходила мимо и дала вам денег.
Должно быть, кто-то из клиентов на два пенса, подумал Кляйнцайт.
– Спасибо, – сказал он.
– Кажется, вместе с деньгами я уронила ключ, – сказала дама.
Очень хорошо, подумал Кляйнцайт. Чудесно. Вот и все. Вообще-то пустяк. Кость не задета. Весь день он не сознавал волны дыбом, что накатывала в нем вперед, но это, должно быть, потому, что теперь она разбилась, швырнула его вниз, вниз, вниз, к мертвецам на дне океана. Кости и жижа, но никакого сокровища. Сплошь черно. Кляйнцайт улыбнулся, вытащил из кармана ключ и отдал его даме.
– Да, – сказала она, – это он. Спасибо вам большое.
– Пожалуйста, – ответил Кляйнцайт. Она не понимала, как ей остаться, не понимала, как уйти. Он чуял закопченную герань, кошек.
– Знавала я когда-то давно одного молодого человека, тот играл на глокеншпиле в полковом оркестре, – произнесла она. – Никогда не видала, чтобы с ним просили подаяние. – Зимними на вид пальцами она раскупорила свою крохотную сумочку, украдкой выронила монетку. – Большое вам спасибо, – повторила она и повернулась уходить.
– Постойте, – сказал Кляйнцайт. Он написал стихотворение о глокеншпиле, вручил ей.
– Большое вам спасибо, – произнесла дама и медленно пошла прочь.
Нет ключа, сказал Кляйнцайт желтой бумаге. Лишь я да «Мортон Тейлор».
И я, сказала желтая бумага. Мы. Я беременна. Я ношу под сердцем твой роман. Твой большой длинный толстый жирный роман. Он ведь будет прекрасен, верно же.
Конечно, ответил Кляйнцайт со сдавленным горлом. Грузовики в милю длиной из «Мортон Тейлор» неслись по коридору. Кляйнцайт закрыл глаза, НИКТО ЗА МНОЙ НЕ ПРИСМАТРИВАЕТ, безмолвно завопил он, КЛЮЧ БЫЛ ЛОЖНОЙ ТРЕВОГОЙ.
Ха ха, сказали шаги в коридоре. Ху ху, черный косматый голос.
Возьми себя в руки, сказал Фукидид. Честь полка и все такое.
Ну да, сказал Кляйнцайт. Не афинским ли духом была выиграна Пелопоннесская война, а?
Фукидид ничего не ответил.
Афиняне ведь выиграли, верно же? – сказал Кляйнцайт.
Фукидид исчез.
Черт, сказал Кляйнцайт, боясь заглянуть в конец книги, боясь читать вступление. Узнаю, когда дотуда доберусь, сказал он.
Он уложился, подошел к телефону, позвонил Сестре – и тут прибыла боль. Уже не просто от А к В, от С к D, от Е к F – то была сложная цельная полифоническая геометрия контрапунктных разноцветных молний и громовой громкости, крупнее любой фуры «Мортон Тейлор», такая большая, что уже не она была в нем, а он в ней.
Куда? – спросила боль.
К Сестре, сказал Кляйнцайт.
Боль отвезла его туда и высадила.
XXXIV. Чепуха
– Угадай, кто в Лазарете, – сказала Сестра Кляйнцайту.
ЛАЗАРЕТ, ЛАЗАРЕТ, ЛАЗАРЕТ, завопило эхо у Кляйнцайта в черепе.
– Рыжебородый, – сказал он.
– Ну да, – сказала Сестра. – У него вывих точки опоры.
– Не хочу знать подробности, – сказал Кляйнцайт. – Как Шварцганг?
– Еще пыхтит.
– Он нас всех переживет, – сказал Кляйнцайт. – А Рыжебородый как?
– Сам знаешь, как бывает с вывихом точки опоры, – ответила Сестра.
– Нет рычага?
– Ну да, к тому же он совершенно потерял аппетит. Нам пришлось его подключить к питанию через капельницу.
– Может, навещу его, – сказал Кляйнцайт. После ужина, когда Сестре пора было на дежурство, он отправился в больницу с ней.
МИЛЫЙ! – взревел Лазарет, когда он вошел. КАК ХОРОШО, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ! МЫ НЕПОСЛУШНЕНЬКИЕ БЫЛИ, МЫ УБЕЖАЛОЧКИ, ДРАГОЦЕННЫЙ МОЙ? ВСЕ ПРОЩЕНО. УМММММ-МММНХХ! Он смачно облобызал Кляйнцайта. Кляйнцайт утерся.
Рыжебородый занимал ту же койку, что некогда и Кляйнцайт, у окна. Скрепленный сложным металлическим каркасом со шкивами и противовесами, он сидел и рассматривал трубку, присоединенную к его руке. Когда появился Кляйнцайт, он жестко глянул на него.
– Удалось? – спросил он.
– Что? – спросил Кляйнцайт.
– Сам знаешь, – сказал Рыжебородый.
– Пока абзац, – ответил Кляйнцайт. – Я б не хотел об этом говорить.
Рыжебородый поднял брови, присвистнул.
– «Пока абзац», – повторил он. – Ты работаешь абзацами, страницами, главами – всею кучей?
Кляйнцайт кивнул, пожал плечами, отвернулся.
Рыжебородый хмыкнул, как сломанные часы.
– Я дал тебе голую комнату, – произнес он. – К худу ли, к добру ли.
– Спасибо, – ответил Кляйнцайт, – к худу ли, к добру ли.
– Не думай, будто у меня остались какие-то деньги, что я выручил за твои вещи, – сказал Рыжебородый. – Спустил их как можно скорее. Выпивка, женщины, et cetera
[33]. Похвалиться нечем, растрата в чистом виде, знаешь. Только так и можно.
– Вполне, – произнес Кляйнцайт.
– Ты замечаешь, – сказал Рыжебородый, – в какую палату они меня положили?
– А4, – сказал Кляйнцайт.
– Ну да, – сказал Рыжебородый. – Все сходится, э?
– Чепуха, – слабо произнес Кляйнцайт.
– Не чепуха, – сказал Рыжебородый. – Откуда нам знать, что все они тут – не люди желтой бумаги? Спрашивать бесполезно, конечно. Нипочем не признаются. Я б и сам ни за что не признался, если б ты уже не знал. Вот что тебе скажу. – Он подманил Кляйнцайта поближе.
– Что? – спросил Кляйнцайт.
– Вот почему я разбрасывал желтую бумагу, – сказал Рыжебородый. Он произнес слова «желтая бумага» так, будто это имя собственное, словно есть некто по имени Желтая Бумага, у кого имеются ноги, которыми разгуливать. – Всей правды я тебе не рассказывал. В начале-то, может, все так и было, как сказал. Но немного погодя я ее стал разбрасывать, чтобы поглядеть, не смогу ли я повесить это на кого-нибудь другого, свалить ее с себя, понимаешь. Надеялся, что она прекратит, отпустит меня.
