В корпусе дома Коссиковского жил Александр Сергеевич Грибоедов. Там ночевал его знаменитый рояль, который он возил во все странствия (вы ведь помните, что Грибоедов был еще и замечательным композитором? самый его знаменитый, прекрасный и грустный вальс на слуху у всех). В этом доме Грибоедова посетил Пушкин, который потом написал: «Он был печален и имел странные предчувствия». И предчувствия сбылись: Грибоедов уехал в Тегеран и там погиб, спасая от погрома армянских женщин.
До 1825 года в этом доме был знаменитый ресторан «Талон», замечательный хотя бы уже тем, что его воспел Пушкин в «Евгении Онегине»:
К Talon помчался: он уверен
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.
После дом отошел знаменитой династии купцов Елисеевых – их знаменитые магазины еды и сейчас называются елисеевскими. Купцы были образованнейшими людьми, обожавшими искусства. Сейчас бы нам таких! В доме их в 1870 годы было «Благородное танцевальное собрание», потом переименованное просто в «Благородное собрание». И здесь читали свои новые сочинения Тургенев и Достоевский (причем Достоевский, как известно, страшно завидовал успехам и гонорарам Тургенева – тот был гораздо более любим читающей публикой).
Но самая большая литературная слава настигла этот дом, как ни странно, в советское время. 19 декабря 1919 года по инициативе Горького и Чуковского здесь открылся знаменитый Дом искусств, который вскоре в стиле модного тогда модернизма стал сокращенно называться «Диск». Там открылась дешевая, а для некоторых и бесплатная, столовая, которая в то голодное время многих спасла. Потом в этом доме разрешили даже селиться писателям и поэтам, и жили там Николай Гумилев, Александр Грин, Михаил Зощенко, Осип Мандельштам и много других замечательных литераторов. А выступали там Горький, Блок, Ахматова, Маяковский, Хлебников, Мандельштам, Пастернак – в общем, не было в ту хмурую пору гения в России, который не побывал бы там!
В рукописном журнале «Чукоккала», который все годы вел Корней Чуковский, осталось много записей, показывающих жизнь и быт «Диска», например, прошение Алексея Михайловича Ремизова, замечательного писателя и непревзойденного стилиста:
В Дом искусств
В совет старейшин
Алексея Ремизова
Жалобное о помощи
Прошу, если возможно, не откажите, выдайте мне
Денег долгосрочно
Захирел и озяб.
Замечательный график Анненков – художники часто там устраивали выставки – вспоминал:
«…писательская семья была действительно семьей. Я этого никогда не наблюдал до революции и не видел за границей. Собрания, собрания, собрания. То здесь, то там. Доклады, конференции, прения, смех, ругань, снова смех, споры, иногда – отчаянные споры: о Сервантесе, о сыпняке, о Достоевском, о холере, о жареных цыплятах… да; о жареных цыплятах. Я помню, как Зощенко сказал однажды, что жареные цыплята научились, по-видимому, летать, так что их теперь никак не поймаешь. Меньше всего говорили на исторические темы, несмотря на переживаемый исторический момент.
Это был последний оплот «изящной жизни» на Невском проспекте, а может быть, и во всей России. Вот как описывал это Георгий Иванов в своей книге «Китайские тени»:
«В 1920 году зимой прохожие, очень редкие в этой части города (угол Мойки и Невского проспекта), могли видеть странное зрелище. К ярко освещенному подъезду (среди полного мрака соседних) подходили господа и дамы буржуазного вида, и швейцар, кланяясь, распахивал дверь. Третий этаж был ярко освещен. Видны были хрустальные люстры, порой слышалась музыка. С улицы, пожалуй, больше ничего нельзя было разглядеть. Но и этого было достаточно, чтобы потрясти советского пешехода. По Невскому летает ветер, хлопая вывесками разграбленных магазинов (вышел декрет, чтобы и вывески снять). Холод, ночь, нищета – и вдруг…
Дамы и господа буржуазного вида продвигаются по ярко освещенной лестнице. Они чинно снимают шубы и идут дальше через какие-то блестящие помещения. Всюду зеркала. Дамы пудрятся, кавалеры поправляют рукою и без того прилизанные проборы. Сдержанный говор, шелест шелка, запах духов…»
Чем объяснялось это чудо? Ну конечно же, не богатством. Богатых больше не осталось. Многие голодали. Но люди старались быть в форме, и удерживало их – искусство! Здесь выступали знаменитые пианисты, выступали замечательные поэты, в их числе – Александр Блок.
Конечно, этот клуб был бельмом на глазу советской власти. А может быть, наоборот, – глазом на сплошном бельме, расплывшемся вокруг?..
В январе 1921 года в Доме искусств прошел бал-маскарад. Он вышел необыкновенно веселым и многолюдным. Спиртного не было – негде его взять. Но всеобщий восторг был!
На другой день в «Красной газете» под грозным псевдонимом Браунинг появились разоблачительные стихи:
Разутюженные брючки,
Миль пардон, какие ручки!
Конечно, никакие «разутюженные брючки» в данный исторический момент не допускались – это приравнивалось к контрреволюции. Поэт Василий Князев, скрывающийся под псевдонимом Браунинг, выглядит на сохранившейся фотографии как надо: расхристанным, с расстегнутым воротом! А может – он был на балу – и во фраке? А?
Разоблачительные свои стихи он закончил, однако, призывом: «Чека! Где ты?»
Чека откликнулось. Однажды во время завтрака все выходы были заняты мрачного вида красноармейцами, и элегантный молодой человек в галифе, проверив заодно документы у всех завтракающих, опечатал буфетную огромными красными печатями.
3 августа 1921 года поэт Гумилев был арестован прямо в Доме искусств. 2 августа он провел последнее занятие со своими студийцами, а 3 августа на рассвете его арестовали. Двадцать пятого августа 1921 года тридцатипятилетний Гумилев был расстрелян – по обвинению в участии в заговоре против власти.
Некто Бобров, провокатор и стукач, знакомый со многими литераторами, сказал при встрече М. Лозинскому:
«Да… этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но знаете, шикарно умер. Я слышал это из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж – свалял дурака. Не лез бы в контры, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны.»
Именно такую геройскую смерть Гумилев и искал. И написал об этом:
И умру я не на постели
При нотариусе и враче…
За две недели до этого был похоронен на Смоленском кладбище Александр Блок, в своей поэме «Двенадцать» воспевший революцию – и погубленный ею…
О конце Дома искусств писал в своих воспоминаниях замечательный поэт Ходасевич: «Жизнь была очень достойная, внутренне благородная, проникнутая подлинным духом творчества и труда. Потому-то и стекались к нему люди со всего Петербурга – подышать его чистым воздухом и просто уютом, которого лишены были многие. По вечерам зажигались многочисленные огни в его окнах – некоторые видны были с самой Фонтанки – и весь он казался кораблем, идущим сквозь мрак, метель и ненастье. За это Зиновьев его и разогнал».
