И как важно, что она успела состояться! Теперь Бенкендорф уже не заступался за Лермонтова, и царь написал свое решение: «Поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк тем же чином». Вот теперь Лермонтов попал на настоящую войну, из крепости Грозной, которая стояла на месте нынешнего города Грозного, ходил в походы в Большую и Малую Чечню и участвовал в опаснейших схватках. Вот – битва на реке Валерик:
…И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери. Молча. С грудью грудь.
После гибели в бою его друга, ссыльного декабриста Лихарева, которого чеченцы изрубили на куски, Лермонтов собрал группу самых отчаянных, «лермонтовский отряд», и повел партизанскую войну. Не дожидаясь никаких приказов, они врывались на неприятельскую территорию, и начинался бой. Очевидцы вспоминают Лермонтова в бою – в расстегнутом сюртуке, в молодецки заломленной на голове белой холщовой шапке, на белом, как снег, коне Лермонтов казался каким-то диким атаманом.
Можно вспомнить, что Лермонтов еще в детстве, когда дрался с ровесниками, кричал: «Они меня не слушаются! Я – атаман!»
Лермонтов был представлен в списке командующего кавалерией князя Голицына «К золотой сабле за храбрость». И получил к тому двадцативосьмидневный отпуск в Петербург.
На этот раз Лермонтова встретили в Петербурге восторженно – и как героя войны, и как автора уже вышедшего и сразу всеми прочитанного романа «Герой нашего времени», и автора сборника лучших его стихотворений. Отпуск пролетел быстро. Ценившие Лермонтова поклонники пытались выхлопотать у царя прощение поэту и разрешение остаться в Петербурге – но получили отказ. Поступил приказ: в двадцать четыре часа покинуть столицу и ехать в полк. Лермонтов едва успел проститься с друзьями. Он был грустен и постоянно заговаривал о смерти.
По пути в отряд Лермонтов вдруг решил заехать в Пятигорск, где всегда бурлило веселье, – это было место отдыха воинов. Его друг Столыпин, с которым они ехали, спорил с ним, говорил, что приказано ехать в полк. Они кинули монету, и выпало – Пятигорск!
Там кипел праздник, всюду мелькали щегольские мундиры – многие восстанавливали тут здоровье после болезней и ран. Лермонтов окунулся в светскую жизнь и по-прежнему язвил, острил, издевался над недостатками ближних – и был убит на дуэли своим старым приятелем Мартыновым 15 июля 1841 года. Как Лермонтов и предчувствовал при отъезде, – больше Петербурга он не увидел.
* * *
Недалеко от бюста Лермонтова стоит в Александровском саду исполненный в том же стиле бюст композитора Михаила Глинки.
Дальше – по исполнению не отличающийся от соседних, бюст Александра Горчакова, замечательного дипломата, в конце жизни – канцлера. Для любителей литературы он интересен прежде всего тем, что был однокашником Пушкина в Лицее. Горчаков окончил Лицей среди лучших и сделал великолепную карьеру – но, как и все лицеисты, сохранил прежнюю дружбу, верность принципам. «Друзья мои! Прекрасен наш союз!» – написал Пушкин. А Горчакову он посвятил нежные строки:
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней.
Хвала тебе! Фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной
Все тот же ты – для чести, для друзей!
Когда Пушкин ехал в ссылку в Михайловское, на почтовой станции он встретился с Горчаковым, который был уже большим вельможей – и тем не менее они обнялись как братья. Да – можно позавидовать тем временам!
За этими бюстами великих поднимается желтое здание Адмиралтейства с его знаменитым шпилем с корабликом-флюгером наверху. Шпиль этот как бы венчает Невский – за Адмиралтейством уже течет Нева, сюда задувает ветер, и даже если на всем Невском жарко, то тут свежо. Рядом с Исаакием, сияющим золотым куполом, – на Сенатской площади Медный всадник, «кумир на бронзовом коне» перед бурной Невой. Памятник этот, как мы знаем из классики, имеет устойчивую привычку спрыгивать с пьедестала и скакать по звонкой мостовой за дерзкими и непокорными гражданами. И конфликт этот – самодержцев и бедных Евгениев, подмеченный гениальным Пушкиным, – жив и сейчас.
Помню, как в торжественные дни трехсотлетия города, когда в центр съехались самодержцы всех стран, бедные Евгении никуда не допускались, и монтер никак не мог проникнуть ко мне, чтобы починить сломанную дверь, его жалкая повозка не допускалась в парадный центр. В результате все торжественные дни я прожил без двери – но что значат бедные Евгении, когда Империя торжествует?
Лучшее место на земле
И мы выходим на светлый простор Невы. Лучшее место на Земле (и так думают порой не только петербуржцы) – это стрелка Васильевского острова в белую ночь. Развод мостов, прерывающий маршруты и оставляющий целые толпы на берегу воспринимается всеми как праздник, как подарок. Неужто это те самые люди, которые целый год спешат, с отчаянием втискиваются в трамвай и вагоны метро, а потом в своих учреждениях склочничают и качают права? Нет здесь таких. Все добры, веселы, красивы. Кажется, в эти дни вся Россия, если не весь мир, собирается здесь. Матовый свет белой ночи обнимает всех одинаково ласково, красоты застывшего в легкой дымке пейзажа – твои навсегда, никакая реформа их не отнимет.
Когда, как целая большая улица, поднимается перед тобой мост, а потом и другой вдали задирается в небо, все почему-то аплодируют, словно это не техническое мероприятие для проводки судов, а праздничный аттракцион вроде салюта для тысяч зрителей, усеявших берега.
Нева «открывает ворота», и на медленно проплывающих судах люди тоже чувствуют, что эти светлые мгновения необыкновенны и что можно весь год быть хмурым и озабоченным, все больше сгибаться под гнетом забот, но здесь, сейчас надо выпрямиться, улыбнуться, вспомнить все лучшее в твоей жизни и помахать в ответ людям на берегу, которые ощущают сейчас то же, что и ты.
Тут, сейчас мы все вместе и любим друг друга, и надо запомнить это состояние на всю жизнь. Белая ночь наполняет счастьем надолго, все горести тают в общем счастье, и ты понимаешь, что ты – жизнь выиграл, раз оказался со всеми здесь. Петербург лечит. Все великое и гениальное, что стоит сейчас у тебя перед глазами, кажется простым, доступным, твоим. Что можно сделать с тобой, когда все это – твое, и никто этого не отнимет?
