– Кажется, ты знаешь Долберта Пича?
– Я о нем знаю. – Сенатор кивнул Пичу: – Здравствуйте, мистер Пич. Разумеется, я знаю о ваших военных подвигах. Дважды дезертировали, не так ли? А может быть, трижды?
Пич совсем помрачнел, сильно струхнув от присутствия столь величественного гостя, и пробормотал, что он никогда в армии не служил.
– Ага, значит, я принял вас за вашего папашу. Прошу прощения. Трудно определить возраст человека, если он моется и бреется так редко.
Пич промолчал, подтвердив тем самым, что именно его отец и дезертировал из армии три раза.
– Может быть, нас оставят наедине хоть ненадолго, – сказал сенатор Элиоту, – или это будет противоречить твоим представлениям о том, какими дружескими и открытыми должны быть отношения в нашем обществе?
– Ухожу, ухожу, – сказал Пич. – Чувствую, что я тут лишний.
– Уверен, что вам не раз приходилось испытывать это чувство, – сказал сенатор.
Пич, уже прошаркавший до дверей, остановился, услышав эти обидные слова, сам удивился, что сообразил, как это обидно:
– Как вы можете так оскорблять людей, простых людей, ведь вы от них зависите – подадут они за вас голос или нет, нехорошо, сенатор.
– Как закоренелый пьяница, мистер Пич, вы должны отлично знать, что пьяных к избирательным урнам не допускают.
– А я голосовал, – сказал Пич. Ложь была слишком явной.
– Если так, то вы, наверное, голосовали за меня. Тут большинство за меня голосует, хотя я никогда не подлизывался к жителям штата Индиана, даже во время войны. А знаете почему? Потому что в каждом американце, даже самом пропащем, сидит задубелый, простецкий малый, вроде меня, который ненавидит всяких подонков еще больше, чем я.
* * *
– Право, отец, я и не надеялся тебя увидать. Такая неожиданная радость. И выглядишь ты прекрасно.
– А чувствую себя прескверно. И новости у меня прескверные, особенно для тебя. Решил лично тебе сообщить.
Элиот слегка нахмурился:
– А когда у тебя действовал желудок?
– Не твое дело.
– Прости.
– Я к тебе приехал не за слабительным. Кое-кто считает, что у меня хронический запор с того самого дня, как объявили, что проект восстановления национальной экономики противоречит нашей конституции. Но я не потому здесь.
– Ты сказал, что чувствуешь себя прескверно.
– Ну и что?
– Обычно, когда ко мне приходят и жалуются на скверное самочувствие, девять из десяти жалобщиков страдают от запора.
– Погоди, вот я тебе все расскажу, мой мальчик, тогда посмотрим, поможет тебе пурген или нет. Один адвокатишка, работающий в конторе «Мак-Алистер, Робджент, Рид и Мак-Ги», которому был открыт доступ ко всем документам, теперь уволился оттуда. Он нанялся к род-айлендским Розуотерам. Они собираются подать на тебя в суд. Они хотят объявить тебя невменяемым.
На столе у Элиота зазвонил будильник. Элиот взял часы и подошел с ними к красной кнопке на стене. Он напряженно смотрел на секундную стрелку, его губы беззвучно отсчитывали секунды. Он нацелил средний палец левой руки и вдруг ткнул им в кнопку, пустив в ход самую громкую сирену на всем Восточном полушарии.
От жуткого воя сирены сенатор, заткнув уши, отскочил в угол и прижался к стене. В семи милях от Розуотера, в Новой Амброзии, какой-то пес завертелся волчком, кусая собственный хвост. Случайный проезжий в закусочной опрокинул кофе на себя, забрызгав бармена, а в «Салоне красоты у Беллы», у самой хозяйки, трехсотфунтовой Беллы, чуть не случился инфаркт. Все остряки в округе уже собирались повторить дурацкую, устарелую хохму про начальника добровольной пожарной команды Чарли Уормерграма, державшего страховую контору рядом с пожарным депо:
– Ага, сбросило Чарли с его секретарши!
Элиот снял палец с кнопки. Гигантская сирена стала давиться собственным голосом. Она глухо бормотала одно и то же:
– Бля-бля-блям… Бля-бля-блям…
Никакого пожара в Розуотере не было. Просто надо было возвестить, что настал полдень.
– Ну и звук! – сказал сенатор, медленно выпрямляясь. – У меня все вылетело из головы.
– Может, это и хорошо?
– Ты слышал, что я тебе говорил про род-айлендских Розуотеров?
– Да.
– И как ты к этому относишься?
– Мне грустно и боязно. – Элиот вздохнул, попытался было невесело усмехнуться, но ничего не вышло. – Я ведь всегда надеялся, что никто не станет искать доказательств – здоров я или нет и что это вообще никакого значения не имеет.
– Разве у тебя когда-нибудь возникали сомнения, здоров ты психически или нет?
– Безусловно.
– И давно это началось?
Глаза у Элиота расширились, словно он искал в пространстве честный ответ.
– Лет с десяти, пожалуй…
– Ты шутишь, конечно!
– Очень утешительно, что ты в этом уверен.
– Ты был здоровым, нормальным ребенком!
– Серьезно? – Элиот искренне обрадовался, вспомнив, каким он был мальчиком, он был рад вызвать в памяти этот свой образ, вместо того чтобы думать о тех наваждениях, которые его одолевали.
– Мне только жаль, что в детстве мы привезли тебя сюда.
– А мне тут и тогда понравилось и нравится до сих пор.
Сенатор крепче уперся ногами в пол, готовясь нанести решительный удар.
– Возможно, мой мальчик, но теперь надо отсюда уезжать и больше не возвращаться.
– Как это – не возвращаться? – удивленно спросил Элиот.
– Этот этап твоей жизни окончен. Когда-нибудь должен был прийти конец. Хотя бы за это стоит поблагодарить род-айлендских стервецов. Это они заставляют тебя уезжать отсюда – и уезжать немедленно.
– Как это они могут?
– А как ты сможешь доказать, что ты не сумасшедший, живя в такой декорации? Обстановочке?
Элиот оглядел комнату, ничего особенного не увидел.
– Тебе… тебе моя обстановка кажется странной?
– Да ты и сам все понимаешь, черт подери!
Элиот медленно покачал головой:
– Если тебе рассказать, отец, чего я не понимаю, ты, наверно, очень удивишься!
– Такой обстановки нигде в мире не найдешь. Если бы поставить на сцене такую декорацию и в ремарках было бы сказано: «При поднятии занавеса сцена пуста», то все зрители дрожали бы от нетерпения – поскорее увидеть, какой немыслимый психопат живет в таких условиях.
– А что, если этот псих выйдет и совершенно разумно объяснит, почему он так живет?
