Использование тестов на интеллект для оценки умственных способностей американских новобранцев в годы Первой мировой войны, а раньше – для пограничной проверки потенциальных иммигрантов в США на острове Эллис, позволило накопить значительный объем недостоверных по своей природе числовых данных, изучение которых ввергло психологов, одержимых IQ, в грех, коего, пожалуй, не искупить. Так, Генри Годдард, изучив интеллектуальные способности потенциальных иммигрантов, заключил, что 83 процента евреев и 80 процентов венгров, ждущих разрешения на въезд, следует признать слабоумными
[31].
Подобное отношение к венграм и евреям наверняка сочтут чрезвычайно оскорбительным все те, кто, справедливо или ошибочно, уверен в особой предрасположенности евреев к занятиям наукой, а целое созвездие современных ученых – Томас Балог, Николас Калдор, Джордж Клайн, Артур Кестлер, Джон фон Нейман, Майкл Поланьи, Альберт Сент-Дьёрдьи, Лео Силард, Эдуард Теллер и Юджин Вигнер
[32] – говорит, по-моему, кое-что в пользу научной предрасположенности венгров.
Разве такие воззрения являются менее расистскими, чем те, которые по праву осуждает общественное мнение? Нет, они вовсе не расистские, поскольку в них отсутствует даже намек на «генетический элитизм»: венгры – это политическая нация, а не этнос, а что касается евреев, то, при всем обилии у них общих этнических характеристик, имеется множество «внегенетических» причин, по которым они должны преуспевать в науках – тут и традиционное почтение к образованию, и жертвы, на которые готовы идти еврейские семьи ради обучения детей «умным» профессиям, и долгая печальная история самого народа, убедившая стольких евреев в том, что в конкурентном и зачастую враждебном мире наилучшую надежду на безопасность дают именно ученые занятия.
Применительно к этому созвездию венгерских интеллектуалов (многие из которых одновременно евреи по происхождению) всякая мысль о генетических интерпретациях сразу улетучивается, ведь в заочном чемпионате мира среди ученых против них вполне можно выставить аналогичную команду из Вены и ее ближайших окрестностей: Герман Бонди, Зигмунд Фрейд, Карл фон Фриш, Эрнст Гомбрих, Ф. А. фон Хайек, Конрад Лоренц, Лиза Майтнер, Густав Носсаль, Макс Перуц, Карл Поппер, Эрвин Шрёдингер и Людвиг Витгенштейн
[33].
Причины возникновения этих замечательных ученых «созвездий» мы предоставим выяснять историкам культуры, а социологи науки пускай осмысляют и истолковывают данные факты.
Я думаю так: если научное изыскание представляет собой нагляднейшее воплощение торжества здравого смысла, тогда отсутствие значимых национальных различий в способности «творить науку» можно считать доказательством тезиса Декарта, утверждавшего, что здравый смысл – единственный дар природы, равномерно распределенный по всему миру.
6
Особенности жизни человека от науки и его поведения
Ученый быстро обнаруживает, что сделался членом особой касты, о которой обыкновенно спрашивают: «Ну, какую еще каверзу они замыслили?» или «Они вправду сказали, что мы собираемся колонизировать Луну через пятьдесят лет?»
Естественно, ученым хочется, чтобы о них думали хорошо и чтобы их профессия, как и множество других, считалась уважаемой. Впрочем, тут их поджидает разочарование: кто-то, узнав, что вы ученый, будет думать, что вы знаете все на свете, а кто-то, напротив, будет считать, что вы можете судить только о том, что имеет отношение к вашей специальности, а в остальных вопросах ничего не смыслите. Поэтому, во избежание неловких ситуаций, советую придерживаться умеренности в своих оценках. «Только потому, что я ученый, я не могу считаться экспертом по…» – вот формула, которая пригодится всегда; завершить фразу можно столькими же способами, сколько существует тем для беседы. Ограничусь несколькими примерами – свитки Мертвого моря, принятие женщин в религиозные ордена, административные проблемы восточных провинций Римской империи; правда, когда речь заходит о радиоуглеродном анализе или возможности конструирования вечного двигателя, ученый может позволить себе высказаться и изложить взгляды науки как таковой на данный предмет.
Жесткие рамки научного филистерства порой побуждают ученого выказывать культурный интерес и демонстрировать культурное понимание явлений, совершенно ему чуждых; в лучшем случае его аудитории придется довольствоваться пересказом статей и рассуждений модных критиков или неточным цитированием на память отрывков из «Размышлений кардинала Поджи Бонси»
[34].
При этом ученым следует проявлять большую осмотрительность. Распознать дилетанта несложно, в особенности в среде знатоков, ведь человек, не привыкший к беседам на общие интеллектуальные или литературные темы, обязательно выдаст себя неправильным произношением имен или терминов, которое знающие люди даже не посчитают нужным поправить, или иными очевидными промахами.
Культурная месть
Ученый, ощущающий себя культурно уязвленным или посчитавший, что его унизили как-то иначе, может порой обрести утешение и спасение в добровольной самоизоляции от мира гуманитариев и изящных искусств. Альтернативой такому выбору оскорбленного в лучших чувствах интеллекта может быть превращение во всезнайку, и тогда пораженная аудитория будет внимать велеречивым рассуждениям о сценариях, парадигмах, теореме Геделя, влиянии лингвистических теорий Хомского
[35] и воздействии розенкрейцеров на искусство. Это действительно жестокая месть, и она заставит недавних компаньонов ученого спешно разбегаться в разные стороны при его появлении. Никакая фраза не выдает такого всезнайку откровеннее, чем следующая: «Конечно, на самом деле такого явления, как «x», не существует; то, что люди называют «x», вообще-то есть «y». В данном контексте под «x» может пониматься что угодно – от Ренессанса до романтизма и промышленной революции. А под «y» обыкновенно подразумевается нечто, призванное, так сказать, разбередить души и сердца «профанов». Но отмечу, что превращение во всезнайку не несет, как правило, значимых репутационных рисков в профессиональной среде; худшие всезнайки из знакомых мне оба были экономистами.
