В то время случилось этому младенцу захворать тем, что в Париже зовется «сухоткой»; но болезнь эта сопровождалась двумя необычными обстоятельствами: одно – что он не мог взглянуть на воду, не впадая в безумную ярость; а другое, еще более удивительное, – что он не мог видеть своего отца и свою мать рядом друг с другом; он принимал ласки каждого из них по отдельности с удовольствием, но, как только они приближались друг к другу, он отчаянно кричал и бился; все это продолжалось больше года, и за это время болезнь его все усиливалась; он дошел до такой крайности, что казалось, будто он близок к смерти.
Его отцу и матери все тогда говорили, что тут, без сомнения, порча, которую навела на него эта колдунья; они оба над этим смеялись, считая такие речи выдумками, какие появляются у людей при виде вещей необычных, и вовсе не обращали на них внимания, позволяя этой женщине свободно входить в их дом, где она получала милостыню. Наконец, мой дед, встревоженный тем, что ему об этом говорили, однажды позвал эту женщину в свой кабинет, полагая, что тон, которым он с нею будет говорить, даст ей возможность прекратить все слухи; но он был поражен, когда после первых сказанных им слов, на которые она отвечала довольно робко только то, что это не так и что это говорят о ней из зависти к милостыне, которую она получает, – когда он захотел ее попугать и, притворившись, будто верит, что она околдовала его ребенка, пригрозил ей виселицей, если она не скажет правды, то она в страхе упала на колени и пообещала сказать ему все, если он пообещает сохранить ей жизнь.
Изумленный этим, мой дед спросил, что же она сделала и что заставило ее это сделать. Она ответила, что просила его защищать ее на суде, но он отказался, полагая, что дело ее неправое, а в отместку она навела порчу на его сына, которого, как ей было известно, он нежно любил; и что ей очень прискорбно это ему говорить, но порча эта смертельна. Мой дед, удрученный такими словами, сказал: «Как! Неужто мой сын должен умереть!» Она ответила, что есть средство, но нужно, чтобы кто-нибудь умер вместо него и взял на себя порчу. Дед мой сказал: «Нет! Пусть лучше сын мой умрет, чем убивать другого человека». Она ответила: «Можно перенести порчу на животное». Мой дед предложил ей лошадь; она сказала, что таких больших расходов не нужно, а достаточно будет и кота. Он велел дать ей кота; она его забрала и на лестнице столкнулась с двумя капуцинами, которые шли утешать мою бабушку в столь опасной болезни ее сына. Монахи сказали ей, что она снова собирается напускать порчу – на этого кота; она взяла его и бросила из окна, он упал не более чем с шести футов высоты и разбился; она попросила другого, и мой дед велел его ей дать. Великая любовь, которую он питал к своему сыну, была причиной того, что он не подумал, как все это было нехорошо; ведь чтобы перенести порчу, надо было снова призывать дьявола; подобная мысль так и не пришла ему на ум, он понял это только много позже и раскаивался в том, что это допустил.
Вечером та женщина вернулась и сказала моему деду, что ей нужен ребенок, которому не исполнилось еще семи лет и который до восхода солнца сорвал бы девять листиков разных трав, то есть по три листика каждой. Мой дед передал это своему аптекарю, который ответил, что сам поведет свою дочь, что он и сделал на следующее утро. Эти три травы были собраны, и женщина сделала из них припарку, принесла ее в семь часов утра моему деду и велела положить ее на живот ребенку. Дед мой это сделал, а в полдень, вернувшись из суда, он нашел весь дом в слезах, и ему сказали, что ребенок мертв; он поднялся, увидел плачущую жену и ребенка в колыбели, казалось, мертвого.
Он ушел и, выходя из комнаты, встретил на ступеньках женщину, которая принесла припарку, и приписав смерть ребенка этому снадобью, он ударил ее так сильно, что она свалилась со ступеньки. Встав, она сказала ему, что видит, в каком он гневе, потому что считает своего сына мертвым; но что она забыла ему сказать утром, что ребенок будет казаться мертвым до самой полночи, и что до тех пор его надо оставить в колыбели, а тогда он очнется. Мой дед вернулся и строго-настрого приказал, чтобы ребенка не хоронили. Между тем он казался мертвым, у него не было ни пульса, ни голоса, ни сознания; он похолодел и подавал все признаки смерти; все смеялись над легковерием моего деда, который обычно не склонен был верить таким людям.
Так его и не трогали, мои дед и бабушка были все время рядом, никому не доверяясь; они слышали, как било час за часом, и пробило полночь, а ребенок так и не очнулся. Наконец между полночью и часом, ближе к часу, чем к полночи, ребенок начал позевывать; это было поразительно; его взяли на руки, стали согревать, дали вина с сахаром; он его выпил; затем кормилица дала ему грудь, и он ее взял, хотя не подавал признаков сознания и не открывал глаз; это длилось до шести часов утра, когда он стал открывать глаза и кого-то узнавать. Тогда, увидев отца и мать рядом друг с другом, он принялся кричать, как обычно; стало видно, что он еще не излечился, но родные утешались тем, что он хотя бы не умер; а спустя шесть-семь дней он мало-помалу смог смотреть на воду.
Вернувшись с мессы, мой дед увидел, что он сидит на коленях у матери и забавляется тем, что переливает воду из одного стакана в другой; дед хотел подойти, но ребенок этого не вынес, а несколько дней спустя уже выносил, и через три недели он совершенно исцелился и стал полнеть и с тех пор ничем не болел.
Во все то время, что дед мой прожил в Руане, господин Паскаль, мой дядя, проникнутый глубоким благочестием, которое он сам внушил и всему семейству, впал в удивительное состояние, вызванное великим прилежанием, с каковым он занимался науками: поскольку слишком много соков у него оттягивал мозг, с ним случилось нечто вроде паралича от пояса донизу, так что он принужден был передвигаться только с помощью костылей; ноги и ступни его сделались холодны как мрамор, и приходилось всякий день надевать на него носки, смоченные в водке, чтобы хоть как-то согреть ему ступни. Врачи, видя его в таком состоянии, сочли себя обязанными запретить ему всякие упорные занятия; но столь живой и деятельный ум, как у него, не мог оставаться праздным. Коль скоро он больше не был погружен ни в науки, ни в благочестие, по-своему требующее усилий, ему понадобились какие-то удовольствия; он должен был снова бывать в свете, играть и развлекаться. Сначала он делал все это умеренно; но люди тут незаметно входят во вкус и пользуются этим уже не как лекарством, но ради удовольствия. Так и случилось. Он стал вести светскую жизнь, хотя и без пороков и беспутства, но в праздности, удовольствиях и развлечениях.
Дед мой умер; дядя продолжал вращаться в свете, и даже с большей свободой, поскольку стал владельцем собственного состояния; и погрузившись в эту жизнь, он принял решение пойти обычным в свете путем, то есть вступить в должность и жениться. Он приглядел и девицу, и должность, и делал шаги, чтобы добиться того и другого; обо всем этом он советовался с моей тетушкой, которая уже была тогда монахиней и очень огорчалась, видя, как тот, кто открыл ей глаза на ничтожество мира, теперь сам в него погружается через такие намерения. Она часто убеждала его от них отказаться; но время для того еще не пришло, он слушал ее и продолжал питать те же замыслы. Наконец, Богу было угодно, чтобы однажды, в день Зачатия Пресвятой Девы, он отправился повидать мою тетушку и оставался с ней в монастырской гостиной, пока монахини читали вечерние молитвы перед проповедью. Когда прозвонил колокол, она оставила его, а он вошел в церковь послушать проповедь, не подозревая, что там-то и ожидал его Бог. Он увидел, что проповедник стоял уже на кафедре, и было ясно поэтому, что моя тетушка не могла с ним переговорить. Предметом проповеди были Зачатие Пресвятой Богородицы, начало жизни христиан и важность для них обращения к святости через то, чтобы не вступать, как то делают почти все светские люди, по привычке, по обычаю и из человеческих понятий о приличии, в должности и браки; проповедник доказывал, что надо советоваться с Богом, прежде чем делать такие шаги, и хорошенько думать, поможет ли это спасению души и не станет ли к нему препятствием.
