Так что же есть человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием, середина между ничто и все; он бесконечно далек от постижения крайностей; цель и начала вещей надежно скрыты от него непроницаемой тайной.
Равным образом – не способен понять небытие, из которого он извлечен, и бесконечность, которою он поглощается.
Ему остается только ловить какую-то видимость вещей срединных, навсегда отчаявшись познать их начала и цель. Все вещи вышли из небытия и стремятся к бесконечности. Кто проследит эти удивительные пути? Творец всех чудес их знает. Больше этого не может никто.
Не умея созерцать эти бездны, люди дерзко принялись исследовать природу, словно они ей хоть как-то соразмерны.
Удивительно – они хотят постичь начала вещей и затем познать всё из гордыни столь же бесконечной, как их предмет. Ведь очевидно, что такие замыслы нельзя питать без гордыни или без способностей бесконечных, как природа.
Человек сведущий понимает, что природа запечатлела образ свой и своего Создателя на всех вещах, и они почти все причастны к ее двойной бесконечности. Так, мы видим, что все науки бесконечны в обширности своих занятий; кто может сомневаться, к примеру, что геометрия предлагает бесконечное число задач для разрешения. Они бесконечны также и в разнообразии и сложности своих понятий; всякому ясно, что те, которые кажутся последними, не держатся сами собой, а опираются на другие, у которых есть еще другие для опоры, и последних для них никогда не бывает.
Но мы считаем последними те, что представляются таковыми нашему разуму; так мы поступаем с миром вещественным, где называем неделимой точкой ту, за которой наши чувства ничего больше не воспринимают, хотя по природе своей она делится бесконечно.
Из этих двух бесконечностей науки величие более очевидно; вот почему немногие притязали на знание всех вещей. Я буду рассуждать обо всем, говорил Демокрит.
Но бесконечность малого менее очевидна. Философы только притязали на проникновение в нее, и на этом все спотыкались. Вот откуда столь часто встречающиеся названия: «Начала вещей», «Начала философии» и им подобные, на самом деле столь же хвастливые, хотя это и меньше бросается в глаза, как «De omni scibili»
[50].
Они полагают себя от природы более способными проникнуть в центр мира, чем объять его окружность; видимое пространство мира очевидно нас превосходит. Но поскольку мы превосходим вещи малые, то полагаем себя более способными их постигнуть; а ведь проникнуть в ничто отнюдь не легче, чем во всё. И для того, и для другого нужна беспредельная сила разума; и мне кажется, что тот, кто постиг бы первоначала вещей, мог бы дойти и до постижения бесконечности. Одно зависит от другого, и одно ведет к другому. Крайности сходятся и, удаляясь друг от друга, соединяются. Они встречаются в Боге и только в Боге.
Уясним же себе наше положение. Мы есть нечто, но мы не есть всё. Частица бытия, в нас заключенная, препятствует нам постичь первоначала мира, которые рождаются из небытия; но частица бытия в нас так мала, что бесконечность скрывается из-за этого от нашего зрения.
Наш разум занимает в порядке вещей умопостигаемых такое же место, какое наше тело занимает в природном пространстве.
Мы ограничены со всех сторон, и такое наше положение, срединное между двумя крайностями, проявляется во всех наших способностях. Чувства наши не воспринимают никаких крайностей, слишком громкий звук нас оглушает, слишком яркий свет слепит, слишком дальнее и слишком близкое расстояние мешают видеть. Излишние длинноты и излишняя краткость вредят рассуждению, избыток истины нас изумляет. Я знаю людей, которые не могут понять, что если от нуля отнять четыре, останется нуль. Основные начала нам слишком очевидны; избыток наслаждений утомляет, излишняя сладкозвучность в музыке неприятна, слишком большое благодеяние раздражает. Мы желали бы иметь возможность отдавать долги с лихвой. Bénéficia eo usque laeta sunt dum videntur exsolvi posse. Ubi multum antevenere pro gratia odium redditur
[51]. Мы не чувствуем ни слишком сильного жара, ни слишком сильного холода. Избыточные качества для нас враждебны, но нечувствительны, мы их уже не ощущаем, но страдаем от них. Здравомыслию вредят излишняя молодость и излишняя старость, избыток и недостаток познаний.
Одним словом, крайности для нас словно бы не существуют и мы не существуем для них; либо они от нас ускользают, либо мы от них.
Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и однако же оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна.
Не будем же искать надежности и твердости; разум наш постоянно обманывается изменчивой видимостью: ничто не может накрепко остановить конечное между двумя бесконечностями, которые заключают его в себе и от него ускользают.
Думаю, что хорошенько это поняв, мы успокоимся каждый на том месте, которое назначила ему природа.
Эта середина, доставшаяся нам на долю, всегда удалена от крайностей; а потому – что нам за важность, если кто-то другой понимает вещи немного лучше, чем мы, и смотрит на них с чуть более высокой точки; разве он все равно не бесконечно далек от вершины, и срок нашей жизни разве перестает быть ничтожным в вечности, если удлиняется на десяток лет?
С точки зрения этих бесконечностей все конечные вещи равны между собой, и я не вижу, почему мое воображение должно быть привязано к той, а не к другой. Нам тяжело даже просто сравнивать себя с конечными вещами.
Если бы человек изучал себя, то увидел бы, насколько он не способен идти дальше. Как может часть познать целое? Но он может постараться познать хотя бы те части, с которыми он сам сопоставим. Однако в мире все части так соотнесены и связаны друг с другом, что, я полагаю, невозможно познать одну без другой и без целого.
К примеру, человек соотносится со всем, что знает. Ему нужно пространство, которое его вместило бы, время, в котором ему длиться, движение, чтобы жить, вещества, чтобы его составить, тепло и яства, чтобы его питать, воздух, чтобы дышать. Он видит свет, осязает предметы, одним словом, все сочетается с ним. Значит, чтобы познать человека, нужно знать, почему он не может существовать без воздуха, а чтобы знать, что такое воздух, нужно знать, чем он так важен для человеческой жизни, и т. д.
