Издатель и Франциска, держа в руках полные бокалы, ходили вокруг друг друга.
Бруно в ванной стриг ребенку ногти на ногах.
Издатель и Франциска, улыбаясь, медленно ходили по коридору мимо друг друга.
Бруно стоял рядом с мальчуганом, уже лежавшим в постели. Тот сказал:
– Вы все так странно молчите.
Бруно еще постоял, склонив голову на плечо; потом потушил свет.
Вместе с женой он по коридору прошел к остальным гостям. Навстречу им шел актер, Бруно одной рукой обнял жену за плечи, но тут же снял руку.
Актер сказал Марианне, что искал ее.
Все собрались в большой комнате; говорили мало. И все-таки казалось, что они, не дожидаясь настоятельного приглашения, все ближе придвигались друг к другу, да так и сидели какое-то время.
Продавщица, откинув голову, сказала:
– Какой же долгий был сегодня день! У меня будто глаз не осталось – одни дыры, и горели они немилосердно. Теперь боль утихает, и постепенно я опять начинаю видеть.
Шофер, сидевший с ней рядом, сделал движение, словно хотел вцепиться ей в волосы, но опустил руку.
Издатель стал на колени перед продавщицей и принялся целовать ей палец за пальцем.
Шофер показывал всем по очереди фотографии, которые достал из бумажника.
Франциска сказала продавщице:
– Почему вы не вступите в какую-нибудь партию?
Продавщица промолчала, но внезапно обняла Франциску; та высвободилась и сказала, глядя на Марианну:
– Одиночество служит причиной самой леденящей, самой мерзкой боли – боли, вызванной призрачностью твоего существования. И тогда нужны люди, которые доказали бы тебе, что ты еще не окончательно потерял человеческий образ.
Шофер энергично кивнул и поглядел на издателя; тот поднял вверх руки и сказал:
– Я не возражал.
Продавщица тихо подпевала мелодии, а потом улеглась на пол и вытянула ноги.
Шофер вытащил блокнот и принялся всех рисовать.
Франциска открыла было рот, но шофер сказал:
– Пожалуйста, не двигайтесь!
И Франциска закрыла рот.
Все молчали, пили, опять молчали.
Внезапно все одновременно расхохотались.
Бруно, обращаясь к актеру, сказал:
– А знаете ли вы, что сидите на моем месте?
Актер поднялся, чтобы пересесть на другой стул.
Шофер, продолжая рисовать, строго сказал:
– Оставайтесь где сидели!
Бруно вытянул из-под садившегося актера стул, и тот грохнулся на спину.
Поднимался актер медленно, а потом как-то нерешительно шагнул к Бруно.
Шофер пытался разнять этих двоих, катавшихся по полу.
Продавщица надела очки.
Франциска обменялась взглядом с издателем, и он начал рассказывать, как во время войны пережил однажды кораблекрушение.
Молодая женщина смотрела в окно, в сад, – там сильно раскачивались верхушки деревьев.
Шофер принес из машины аптечку.
Он соединил руки актера и Бруно, пятясь, отошел, знаками давая понять, чтобы они оставались в этом положении, и стал их рисовать. Бруно и актер скорчили гримасы, а шофер закричал:
– Не смеяться!
Бруно и актер одновременно вымыли в ванной лица.
Продавщица с Франциской тоже вошли в ванную и осторожно вытерли их полотенцем.
Шофер показывал всем готовые рисунки.
Марианна и Бруно вышли на площадку. Немного помолчав, Бруно спросил:
– Ты уже успела обдумать, как будешь жить дальше?
Она ответила:
– Нет. Как-то раз я на миг очень ясно увидела свою будущую жизнь и до глубины души похолодела.
Они стояли, смотрели вниз на гаражи, где скользили подгоняемые ветром целлофановые мешочки. По улице шла та же самая пожилая женщина, но без собаки, из-под пальто виднелось длинное вечернее платье. Она тотчас с ними поздоровалась, помахала обеими руками, словно ей было все известно; они ответили ей.
Молодая женщина спросила, нужно ли ему завтра на работу.
Бруно:
– Не говори сейчас об этом.
Они, под руку, вошли в большую комнату через дверь, выходящую на площадку; шофер, потягивая шампанское, показал на них пальцем и воскликнул:
– Поистине любовь еще существует!
Продавщица шлепнула его по вытянутому пальцу и сказала:
– Ребенок спит.
Шофер повторил свои слова тише.
Издатель, прислонясь к креслу Франциски, согласно кивнул; задремал. Франциска осторожно поднялась и, взяв шофера за руку, потянула за собой, они танцевали щека к щеке.
Актер подошел к молодой женщине, стоявшей у окна.
Они вместе смотрели в окно, за которым ярко светилось усеянное звездами грозное небо, посылая свой свет куда-то за звезды в неведомую даль.
Спустя немного времени он заговорил:
– Существуют столь отдаленные от нас галактики, что свет их слабее, чем фоновое свечение ночного неба… Мне хотелось бы оказаться сейчас с вами где-нибудь совсем-совсем в другом месте.
Она тотчас отозвалась:
– Пожалуйста, не стройте никаких планов на мой счет.
Актер долго смотрел на нее, так что и она в конце концов вынуждена была посмотреть на него; и вдруг начала рассказывать:
– Однажды я лежала в больнице и видела, как одна очень старая, больная, бесконечно печальная женщина гладила медицинскую сестру, стоявшую у ее постели, но гладила она только ноготь ее большого пальца, только ноготь.
Они все еще смотрели друг на друга.
Наконец актер сказал:
– Пока мы смотрели друг на друга, я разглядел все помехи в моей прежней жизни, словно пороги, препятствовавшие моему влечению к вам, порог за порогом, и в то же время, продолжая смотреть на вас, я ощутил, как эти помехи одна за другой утрачивают свое значение и остаетесь лишь вы. Теперь я люблю вас. Я люблю вас.
Бруно сидел неподвижно; только пил.
Продавщица, оставив шофера, стала танцевать с Франциской.
Шофер чуть покачивался; попытался шагнуть к одному, к другому; в конце концов стал в сторонке.
Бруно тихо бормотал стихи:
Боль моя, словно пропеллер,
и некуда с ней укрыться,
а ему бы только крутиться.
Франциска, танцуя, посмеялась над ним.
Актер, стоя у окна, оглянулся на Бруно, когда тот спросил: разве это не прекрасное стихотворение?
