190 Западный человек духовно опустился на столь низкий уровень, что вынужден отрицать, так сказать, апофеоз неукрощенной и неукротимой психической силы – божественность как таковую, – с тем чтобы, заглотнув зло, одолеть еще и добро. Если вы внимательно и вдумчиво (в психологическом плане) прочтете «Заратустру» Ницше, вы увидите, что он с редкой последовательностью и страстью подлинно верующего изобразил психологию «сверхчеловека», для которого Бог мертв и который сам разорван на части, ибо пытался заключить божественный парадокс в узкие рамки смертного. Гёте мудро сказал: «Какой же ужас должен охватить сверхчеловека!» – и в ответ получил лишь надменную улыбку филистеров. Его прославление Матери, которая столь велика, что может вместить в себя и Царицу Небесную, и Марию Египетскую, представляет собой высшую мудрость и является в высшей степени значимым для любого, кто размышляет о ней. Но чего можно ждать в век, когда официальные представители христианства открыто заявляют о своей неспособности постичь основы религиозного опыта! Следующее я извлек из статьи одного протестантского богослова: «Мы понимаем себя – будь то натуралистически или идеалистически – как однородных существ, которые не настолько разделены, чтобы чуждые силы могли вмешаться в нашу внутреннюю жизнь, как это предполагает Новый Завет» (курсив мой)
[110]. Автору очевидно неизвестно, что наука уже более чем полвека тому назад продемонстрировала неустойчивость и способность к диссоциации человеческого сознания и доказала это экспериментально. Наши сознательные намерения постоянно нарушают и сводят на нет в большей или меньшей степени бессознательные вторжения, причины которых поначалу кажутся странными. Психика отнюдь не является однородным целым – напротив, она представляет собой кипящий котел противоречивых импульсов, сдерживающих факторов, аффектов; для многих людей конфликты между ними столь невыносимы, что они мечтают о спасении, проповедуемом богословами. Спасении от чего? Очевидно, от в высшей степени сомнительного психического состояния. Единство сознания или так называемой личности отнюдь не реальность, а лишь желаемое. Я до сих пор помню некоего философа, который бредил этим единством и консультировался со мной по поводу своего невроза: у него была навязчивая идея, будто он болен раком. Я не знаю, скольких специалистов он повидал и сколько рентгеновских снимков сделал. Все они уверяли, что у него нет рака. Он сам однажды сказал мне: «Я знаю, что у меня нет рака, но он мог бы у меня быть». Кто ответственен за эту «воображаемую» идею? Конечно же, не он сам ее создал; эту мысль ему навязала «чуждая» сила. Между этим состоянием и состоянием человека Нового Завета небогатый выбор. Верите ли вы в демона воздуха или в фактор бессознательного, который играет с вами дьявольские шутки, мне все равно. И в том и в другом случае факт остается фактом: воображаемое единство человека находится под угрозой чуждых сил. Теологам следует учесть эти психологические факты, вместо того чтобы продолжать «демифологизировать» их с помощью рационалистических объяснений, которые устарели еще сто лет назад.
* * *
191 Выше я попытался дать краткий обзор психических явлений, которые можно объяснить доминированием образа матери. Хотя я не во всех случаях заострял на них внимание, мой читатель, вероятно, без труда узнает черты, характеризующие Великую Мать мифологически, причем даже тогда, когда они скрываются под видом персоналистической психологии. Когда мы просим пациентов, находящихся под сильным влиянием образа матери, выразить словами или нарисовать, что для них означает «мать», – будь то в позитивном или негативном ключе, – мы неизменно получаем символические фигуры, которые необходимо рассматривать как прямые аналогии мифологического образа матери. Эти аналогии ведут нас в область, которая по-прежнему требует самого пристального изучения. Во всяком случае, лично я едва ли могу высказать о ней что-либо определенное. Если я все же рискну предложить некоторые суждения по этому поводу, то их следует рассматривать как сугубо условные и предварительные.
192 Прежде всего я хотел бы отметить, что образ матери в мужской психологии по своему характеру кардинально отличается от такового в женской психологии. Для женщины мать олицетворяет ее собственную сознательную жизнь, обусловленную ее полом. Для мужчины мать олицетворяет нечто чуждое, нечто, что ему еще только предстоит испытать и что наполнено образами, дремлющими в бессознательном. По этой причине (хотя, возможно, существуют и другие) образ матери у мужчины существенно отличается от образа матери у женщины. Для мужчины мать с самого начала несет явный символический смысл, чем, вероятно, и объясняется его выраженная склонность к ее идеализации. Идеализация – это скрытый апотропаизм; человек идеализирует тогда, когда есть тайный страх быть изгнанным. В действительности же он боится бессознательного и его магического влияния
[111].
193 В то время как для мужчины мать имеет ipso facto символическое значение, для женщины она становится символом только в ходе ее психологического развития. Как ни удивительно, опыт показывает, что в мужской психологии доминирует образ матери, подобной Урании, тогда как у женщины чаще всего встречается хтонический тип (или Мать-Земля). В течение манифестной фазы архетипа происходит почти полная идентификация. В отличие от мужчины (за исключением психотических случаев), женщина может идентифицировать себя непосредственно с Матерью-Землей. Как показывает мифология, одна из особенностей Великой Матери заключается в том, что она часто появляется в паре со своим аналогом мужского пола. Соответственно, мужчина идентифицирует себя с сыном-любовником, облагодетельствованным Софией, с puer aeternus или filius sapientiae. Однако спутником хтонической матери является прямо противоположное: итифаллический Гермес (египетский Бэс) или лингам. В Индии этот символ наделен высшим духовным значением, впрочем, как и Гермес на Западе – одна из наиболее противоречивых фигур в эллиническом синкретизме, ставшая источником важнейших духовных процессов в западной цивилизации. Он также бог откровения, а в неофициальной натурфилософии раннего Средневековья – не что иное, как сам Нус, творец мира. Вероятно, наиболее точно эта тайна выражена в Tabula smaragdina: «omne superius sicut inferius» (как наверху, так и внизу).
194 Как только мы касаемся этих идентификаций, мы вступаем в царство сизигий, парных противоположностей, где Одно неотделимо от Другого, от своей антитезы. Это та область личных переживаний, которая ведет напрямую к опыту индивидуации, к обретению самости. Огромное количество символов данного процесса можно найти в западной средневековой литературе, но еще больше – в сокровищнице восточной мудрости, однако в этом вопросе слова и идеи мало что значат. Более того, они представляют опасность, ибо могут увести в сторону. В этой по-прежнему очень туманной области психологического опыта, где мы находимся в непосредственном контакте, так сказать, с архетипом, его психическая сила ощущается в полной мере. Это царство непосредственного опыта, которое не может быть описано никакой формулой; на него можно лишь намекнуть тому, кто уже знает о нем. Такому человеку не нужны объяснения, чтобы понять борьбу противоположностей, выраженную Апулеем в его блистательной молитве Царице Небесной, в которой он связывает «божественную Венеру» с «Прозерпиной, страшной в своем ночном вое»
[112]: таков был устрашающий парадокс первичного образа матери.
