Больше Энни не получила от него ни строчки. Ее телеграммы и срочные письма оставались без ответа. Она попыталась сделать междугородний звонок – и узнала, что телефона у Хоукинса нет. Энни была разбита и представляла себе несчастного одинокого человека на смертном одре, до которого никому, совершенно никому не было дела, а Светлый ангел тем временем томился в неведении за семьсот миль от него.
Так, в страшных муках, Энни провела неделю. Через семь дней она вышла с вокзала Шенектеди, преисполненная любви, в новом корсете и терзаемая собственными денежными накоплениями, коловшими ей бедра и тощую грудь. При ней был чемоданчик и несессер, в который она вытряхнула все содержимое своей аптечки.
Она ничего не боялась и была совершенно спокойна, хотя до этого никогда не ездила на поезде и не видела вокзалов, полных пара, копоти и суеты. Любовь и чувство долга затмили собой все прочее, несущественное; высокая и неумолимая Энни шагала по перрону, напористо подавшись вперед.
Машин на стоянке такси не оказалось, зато носильщик любезно объяснил, как добраться до нужного ей места на автобусе. «Просто попросите водителя подсказать вам остановку».
И Энни просила – примерно каждые две минуты. Водрузив скромный багаж себе на колени, она села прямо за водителем.
Пока автобус прыгал по колдобинам и железнодорожным рельсам, пробираясь по лабиринту трущоб и шумных, изрыгающих пар фабрик, Энни представляла себе Хоукинса: худого, бледного, высокого и хрупкого, с большими голубыми глазами. Он лежал один-одинешенек на жесткой узкой койке в съемной каморке…
– Мне здесь выходить?
– Нет, мэм, пока еще не здесь. Я вам скажу.
Фабрики и трущобы сменились приятными жилыми кварталами: маленькие домики и зеленые лужайки перед ними выглядели точь-в-точь как на почтовых марках. Энни глазела в окно и воображала Хоукинса, лежавшего на кровати в аккуратном холостяцком доме. Раньше он был рослым и крепким мужчиной, но от болезни совсем исхудал…
– Мне уже пора выходить?
– Еще далековато, мэм. Я вам скажу.
Маленькие домики сменились огромными особняками – Энни в жизни таких не видывала. Она осталась в салоне одна и потрясенно рисовала себе новый образ Хоукинса, почтенного господина с серебристыми волосами и крошечными усиками, чахнувшего в огромной кровати размером с ее огород.
– Неужели здесь? – недоуменно спросила Энни водителя.
– Да, должно быть где-то тут.
Автобус замедлил ход, и водитель стал смотреть на номера домов. На следующем углу он остановился и открыл дверь.
– Вот ваш квартал, мэм. Нужного дома я не заметил – видать, пропустил.
– Может, он в следующем квартале? – предположила Энни, которая тоже с замиранием сердца поглядывала на номера особняков.
– Не-а. Где-то здесь должен быть, дальше только кладбище – добрых шесть кварталов.
Энни вышла на тихую тенистую улицу.
– Спасибо вам большое!
– Не за что, мэм. – Водитель начал было закрывать дверь, но вдруг помедлил. – Знаете, сколько мертвецов на здешнем кладбище?
– Да я же не местная…
– Все до единого! – ликующе заявил водитель и хохотнул.
Дверь захлопнулась; автобус покатил дальше.
За час Энни облаяли все собаки в округе: она не пропустила ни одного дома и позвонила в каждую дверь.
Никто никогда не слышал о Джозефе П. Хоукинсе. «По этому адресу, – говорили местные, – может быть разве что могильный камень на кладбище».
Энни уныло побрела вдоль кладбищенского забора с острыми пиками; лишь каменные ангелы смотрели со столбов в ответ на ее растерянный ищущий взгляд. Наконец она подошла к каменной арке – воротам – и в ожидании автобуса уселась на чемодан.
– Потеряли кого? – раздался за ее спиной хриплый мужской голос.
Она обернулась и увидела в воротах кладбища дряхлого карлика. Один глаз у него был слепой и белый, как вареное яйцо, а второй глаз блестел, хитро щурился и бегал из стороны в сторону. В руках карлик держал лопату, облепленную свежей землей.
– Я… я ищу мистера Хоукинса, – сказала Энни. – Мистера Джозефа П. Хоукинса. – Она встала и, с трудом скрывая ужас, поглядела на карлика.
– Это который с кладбища?
– Так он здесь работает?
– Работал. Умер на днях.
– Ах, нет!
– Да, да… – равнодушно проговорил карлик. – Вот только сегодня утром похоронили.
Ноги у Энни подкосились, и она села обратно на чемодан. Потом тихо заплакала.
– Опоздала… опоздала!
– Друг ваш, что ли?
– Очень близкий. Ближе у женщины и быть не может! – горестно воскликнула Энни. – Вы его знали?
– Нет. Меня взяли на работу, когда он слег. Говорят, он был настоящий джентльмен.
– Святая правда, – закивала Энни, а потом с тревогой поглядела на лопату. – Скажите, он тоже был… гробокопатель?
– Нет. Инженер по благоустройству и озеленению.
– Ах… – Энни улыбнулась сквозь слезы. – Как славно. – И вновь покачала головой. – Но я опоздала. Какой от меня теперь прок?..
– Говорят, он любил цветы.
– Да-да! Он писал, что эти его друзья всегда возвращаются и никогда не предают. Где тут можно купить цветы?
– Хм… Сдается, никому вреда не будет, если вы нарвете крокусов вот здесь, прямо за воротами. Только тихонько, чтоб не увидели. А возле его дома растут фиалки.
– Где же его дом?
Старик указал на приземистую каменную хижину, увитую плющом.
– Ах… бедный!
– Бывают жилища и похуже, – сказал карлик. – Сейчас я там живу – и не жалуюсь. Пойдемте, нарвете цветов, а я вас отвезу к его могиле. Путь неблизкий, еще заблудитесь, чего доброго. Хоукинс похоронен в новой части кладбища, которую только недавно открыли. Он там первый, между прочим.
Маленький кладбищенский пикап долго петлял по асфальтированным дорожкам среди безмолвных и холодных мраморных памятников; в конце концов Энни потеряла счет поворотам. Переднее сиденье было до упора выдвинуто вперед, чтобы карлик мог доставать до педалей, и Энни пришлось поджать колени. На них она положила букет из крокусов и фиалок.
Оба молчали. Энни не хотелось лишний раз даже смотреть на гробокопателя, да и он явно не горел желанием болтать – просто делал свое дело, привычное и утомительное.
Наконец они подъехали к чугунным воротам, за которыми начинался лес.
Карлик открыл ворота, снова сел за руль и въехал в сумеречные заросли. Ветви деревьев и шиповника царапали бока машины.
Энни ахнула. Впереди показалась чудесная полянка, на которой в солнечных лучах чернела свежая могила.
