– Памятник еще не готов, – сказал карлик.
– Джозеф, Джозеф… – прошептала Энни. – Я приехала. Я здесь.
Карлик притормозил, выскочил из машины и галантно открыл для Энни дверь, после чего впервые улыбнулся – обнажив жуткий протез из идеально ровных, мертвенно-белых зубов.
– Можно я немного побуду одна? – спросила Энни.
– Я вас тут подожду.
Энни положила цветы на могилу и просидела возле нее целый час, вспоминая все чудесные и нежные слова из писем своего покойного друга.
Так она могла бы сидеть еще очень долго, если бы вежливый кашель карлика не вернул ее на землю.
– Пора назад. Скоро стемнеет.
– Не хочу оставлять его одного! Прямо сердце кровью обливается.
– Можете еще как-нибудь приехать.
– Верно. Обязательно приеду еще, – сказала Энни.
– Какой он был?
– О… – Энни почтительно встала. – Я его никогда не видела. Мы только переписывались. Но он был очень хороший, очень.
– Что ж хорошего он сделал?
– Помог мне поверить, что я красива. Благодаря ему я теперь знаю, каково это.
– А сам он как выглядел – знаете?
– Нет. Совсем не знаю.
– Говорят, он был высокий и широкоплечий. С голубыми глазами и кудрявый. Вы так его представляли?
– О да! – радостно воскликнула Энни. – Именно так! Прямо как чувствовала!
Солнце уже садилось; одноглазый гном вернулся на кладбище – проводив Энни на вокзал и велев ей не разговаривать с незнакомцами. Длинные тени протянулись от надгробий, когда он вновь навестил могилу одинокого поэта.
Со вздохом карлик поднял с земли букет Энни.
Затем вошел в хижину, поставил цветы в вазу и разжег в камине огонь – чтобы прогнать вечернюю сырость. Сварив себе кофе, он сел за письменный стол и понюхал цветы.
«Дорогая миссис Дрейпер, – написал он. – Как удивительно, что вы, моя дражайшая подруга и родственная душа, живете так далеко – на птицеферме в Британской Колумбии. Этот прекрасный край мне, верно, уже не суждено увидеть. Что бы вы ни говорили о своем крае, он должен быть прекрасен – ведь он породил вас, не так ли? Прошу, умоляю, заклинаю… – Карлик, выразительно хмыкнув, подчеркнул эти три слова. – Давайте не будем опускаться до «обмена карточками» (вроде бы так сейчас говорят). Ни один земной фотограф не способен запечатлеть ослепительного ангела, что взмывает со страниц ваших писем».
Любая анкета на соискание работы обязательно требует таблиц, где по датам расписано, чем вы занимались в течение своей взрослой жизни, и строго запрещает оставлять неучтенные периоды. Я немало бы отдал за разрешение вычеркнуть последние три месяца, когда я служил гувернером в городишке под названием Писконтьют.
У тех, кто написал моему тамошнему работодателю рекомендательные письма, восхваляющие мою ценность, уши сгорели бы от стыда. В каждой анкете на соискание работы имеется небольшое пустое место для заметок, где я мог бы изложить свою версию приключившейся в Писконтьюте истории. Боюсь только, меня не поймут те, кто никогда не видел Писконтьюта. А шансы обычного человека увидеть Писконтьют примерно такие же, как получить при сдаче два флеш-рояля кряду.
«Писконтьют» – это индейское слово, означающее «сверкающие воды», и те счастливчики, кто знает о существовании этого городка, произносят его как Понит. Писконтьют представляет собой неприметную горстку домов на побережье. Въезд туда никак не обозначен, лишь ничего не обещающая грунтовка уводит от главной дороги в сосновый бор. Там, где грунтовка делается пошире, прямо в лесу, живет сторож, он разворачивает любую машину, которая не из Писконтьюта, и отправляет ее восвояси. Те машины, что из Писконтьюта, как на подбор или очень большие, или совсем крошечные.
Я служил там гувернером у Роберта Брюера, дружелюбного, но не слишком умного молодого человека, который готовился к вступительным экзаменам в колледж и нуждался в помощи.
Думаю, смело можно сказать, что Писконтьют – совершенно особенная община. За время моего пребывания там один джентльмен продал свой дом по причине того, что его соседи – «сборище ханжей». Он вернулся на родину, в Бикон-Хилл под Бостоном. Мой наниматель, отец Роберта, Герберт Клюз Брюер, большую часть времени, остающегося от парусных гонок, проводил за написанием раздраженных писем в Вашингтон. Его раздражало, что каждое здание городка изображено на картах Геодезической службы Соединенных Штатов, которые может купить любой желающий.
Община была тихая. Ее члены платили внушительные суммы за спокойствие, и даже легкая рябь казалась там приливными волнами. В основе моих неприятностей лежало самое обыкновенное танго.
Танго, как мы знаем, это танец испанско-американского происхождения, обычно исполняемый на четыре доли и отличающийся глубокими наклонами и волнообразным шагом на цыпочках. Однажды, субботним вечером, на еженедельных танцах в писконтьютском яхт-клубе, юный Роберт Брюер, мой ученик, который за все восемнадцать лет своей жизни ни разу не видел, как исполняют танго, попробовал глубокие наклоны и шаги на цыпочках. Поначалу он двигался неуверенно, и это напоминало непроизвольные конвульсии. Когда случилось непоправимое, и лицо его, и сознание были пусты. Горячая латиноамериканская музыка сквозь уши просочилась под стриженый ежик, не застала никого дома и взяла под контроль долговязое худое тело.
Что-то щелкнуло, встраивая Роберта в музыкальный механизм. Его партнерша, простая благоразумная девушка с тремя миллионами долларов и низким центром тяжести, сначала в замешательстве попыталась сопротивляться, а затем, углядев огонь страсти в глазах Роберта, уступила ему. Двое стали единым целым, причем это целое двигалось очень быстро.
Такого в Писконтьюте не допускалось. Танцами в Писконтьюте назывался незаметный перенос веса с одной ноги на другую, причем не отрывающиеся от пола ноги находились одна от другой на расстоянии от трех до шести дюймов. Этот простой перенос веса считался любым танцем под любую музыку, будь то самба, вальс, гавот, фокстрот, банихаг или хоки-поки.
Невзирая на то, что новый танец уже стал гвоздем сезона, Писконтьют легко победил его. Бальный зал можно было бы по плечи заполнить чистым желатином, и танцорам Писконтьюта это бы не помешало. Можно было бы заполнить зал по ноздри, и это лишь сделало бы беседы похожими на разговор астматиков. А тут Роберт – вновь и вновь скользит из конца в конец зала, словно яхта на регате.
Никто не обращал ни малейшего внимания на галсы и крены Роберта и его партнерши. С таким же равнодушием в иные времена и в иных местах людей колесовали или бросали в каменные мешки. Роберт поставил себя на одну доску с теми бедолагами из истории Писконтьюта, один из которых выкрасил дно своей яхты черной краской, двое слишком поздно узнали, что никто в городке не купается в море до одиннадцати часов, а еще один никак не мог избавиться от привычки говорить по телефону: «Приветик!».
