Уронив неуклюжие руки на колени, Лазарро представил, что сейчас делают умелые руки Стедмана. Если Стедман велит своим волшебным рукам стать искушенными и умелыми, как у Пикассо, они станут искушенными и умелыми. Если велит им быть жестко прямолинейными, как у Мондриана, они станут жестко прямолинейными. Велит стать злобно-детскими, как у Клее, станут злобно-детскими. А велит стать сердито-неумелыми, как у Лазарро, и эти волшебные руки смогут стать именно такими.
Лазарро готов был пасть настолько низко, что в голову ему даже пришла идея выкрасть одну из работ Стедмана, поставить на ней свое имя и силой заставить бедного старика молчать. Ниже падать было уже некуда, и Лазарро принялся писать картину о своих чувствах – о том, какой он лживый, какой грубый, какой мерзкий. Картина была почти черной. Это была последняя картина, которую собирался написать Лазарро, и она называлась «Ни черта хорошего».
У дверей студии послышались звуки, словно снаружи подошло какое-то больное животное. Лазарро яростно продолжал работу. Звуки послышались снова. Лазарро направился к двери и распахнул ее.
Снаружи стоял лорд Стедман.
– Если я похож на человека, которого вот-вот вздернут, – сказал Стедман, – то не сомневайтесь, именно так я себя и чувствую.
– Входите, – сказал Лазарро. – Входите.
Дарлинг Стедман проспал до одиннадцати. Он пытался заставить себя поспать еще, но не смог. Стедман не хотел вставать. Анализируя причины этого нежелания, он обнаружил, что совершенно не напуган грядущим днем. В конце концов, проблему минувшей ночи он сумел разрешить весьма ловко – обменявшись картинами с Лазарро.
Стедман больше не боялся унижения. Он поставил свое имя на картине, где есть душа. Там, в странной тишине, царящей снаружи, его наверняка ждет слава. Стедман не хотел вставать по другой причине – у него было чувство, будто прошлой безумной ночью он утратил нечто бесценное.
Пока Стедман брился и рассматривал себя в зеркало, он понял, что бесценная вещь – это не честность, он по-прежнему оставался гениальным старым обманщиком. И это не деньги – они с Лазарро поменялись баш на баш. Стедман прошел из трейлера с мастерскую, но там никого не было. Для туристов рановато, они появятся часам к двенадцати. Корнелии тоже нигде не было видно.
Чувство, будто он утратил что-то важное, стало настолько сильным, что Стедман поддался порыву перерыть все шкафы и ящики в мастерской в поисках один Бог знает чего. И он хотел, чтобы жена помогла ему.
– Милая! – позвал он.
– А вот и он! – раздался возглас Корнелии снаружи.
Она вбежала в мастерскую и потащила его на улицу к мольберту, на котором Стедман демонстрировал туристам свое мастерство. На мольберте стояла черная картина Лазарро. Она была подписана Стедманом и при свете дня предстала совершенно в новом качестве. Чернота блестела, казалась живой. А другие цвета больше не казались грязными оттенками черного. Они придавали картине мягкий, божественный отсвет витража. Более того, это не была картина Лазарро. Она было лучше, чем у Лазарро, потому что в картине отсутствовал страх. Там были красота, гордость и трепещущая жизнь.
Корнелия сияла.
– Ты победил, милый… ты победил, – проговорила она.
Молчаливым полукругом перед картиной стояли несколько человек, совсем не похожие на тех зевак, к которым привык Стедман. Серьезные художники тихо пришли посмотреть на творение Стедмана. Они были смущены и полны уважения – пустой, глупый Стедман доказал, что он гораздо больший мастер, чем все они, вместе взятые. Горечь и радость смешались в улыбках, которыми они приветствовали нового мастера.
– Вы только гляньте на мазню на той стороне! – воскликнула Корнелия.
Она указала пальцем через улицу. В витрине мастерской Лазарро была выставлена картина, которую Стедман написал прошлой ночью. На ней стояло имя Лазарро. Стедман был потрясен. Картина нисколько не напоминала его работы. Да, она была похожа на открытку, но на открытку, отправленную из чьего-то персонального ада.
Индейцы, и домик, и старик в домике, и горы, и облака на этот раз не выражали никакого напыщенного романтизма. С реалистичностью Брейгеля, плавностью линий Тернера и гаммой Джорджоне картина повествовала о мятущейся душе несчастного старика.
Картина была тем самым бесценным предметом, который утратил Стедман прошлой ночью. Единственной настоящей работой, которую он создал за всю свою жизнь.
Прямо через дорогу навстречу Стедману шагал Лазарро. Он был очень возбужден. Сильвия Лазарро тянула его за рукав.
– Я никогда тебя таким не видела! – воскликнула она. – Да что случилось?
– Мне нужна эта картина, – громко и раздраженно проговорил Лазарро. – Сколько вы за нее хотите? – рыкнул он на Стедмана. – У меня сейчас нет денег, но я заплачу, когда появятся. Заплачу, сколько скажете. Назовите цену.
– Ты рехнулся? – вскипела Сильвия. – Да у меня для такой вшивой картинки и стены не найдется!
– Заткнись! – рявкнул Лазарро.
Сильвия заткнулась.
– А что вы скажете… что вы скажете насчет обмена? – проговорил Стедман.
Корнелия Стедман расхохоталась.
– Обменять чудесную работу на эту жалкую мазню?
– Молчать! – приказал Стедман. На сей раз старый художник не казался величественным, а действительно стал им. Он обменялся с Лазарро дружеским рукопожатием. – По рукам?
