— Всё сложно…
— Тем не менее!?
— Неполноценность — я знаю, что это такое. И ещё я знаю её, нас: мы не выжили бы с этим, мы бы разрушились. Она бы всё уничтожила своими страхами и недоверием. Дело не во мне… совсем не во мне. Всё держится на ней, на её полноценности. А я… Я ничего не держу, я держусь… Просто ползаю за ней следом, в надежде, что не прогонит, панически боюсь потерять её из вида… Она — мой маяк…
Гонсалес смотрит в мои глаза:
— Как врач я говорю: её шансы ничтожны, как человек: она выживет, иной исход буде противоречить законам Космоса и человеческого духа. Идите, шаманьте дальше, или что вы там делаете…
Я усмехаюсь. Знаю, что выживет. Уверен. Чувствую. Не понимаю как, но чувствую и просто знаю.
Мои нервы сдают. Внешне я — ледяная глыба, мирно дрейфующая в спящем океане, но внутри меня одни истерики сменяют другие, страх, что она не выживет, спорит с сосущим душу чувством своей эксклюзивной вины в произошедшем, ведь она просила меня убрать из нашей жизни Кристину, сколько раз просила!
Я не слушал её, уверенный в себе и своих решениях, списывал её беспокойство и дискомфорт на ничем не оправданную ревность, ведь я же не изменял и не собирался… Наступил во второй раз на одни и те же грабли, и второй раз они дали мне по лбу, но на этот раз так сильно, что, кажется, вышибли напрочь мои мозги.
Я с ужасом смотрю на свои трясущиеся руки, потом на худое осунувшееся лицо в отражении зеркала больничного туалета… Я весь мокрый, но холодная вода мне больше не помогает, паника накатывает волнами, усиливающими свою амплитуду и частоту. Мне всё ещё нужна ясная голова, но уже понимаю сам, что не справляюсь, медленно схожу с ума… Моя душа не вывозит происходящего, не может справиться сама, слишком много на ней старых рубцов и шрамов, слишком она потрёпана и слаба…
Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее — чёрта с два, это не обо мне. Я убедил людей в своей силе, давя на их кнопки, я создал образ, маску, витрину, за которой прячется замученное существо, израненное, изломанное, побитое жизнью, высмеянное судьбой. Никто не знает меня настоящего, никто понятия не имеет, кто же я на самом деле там внутри, и только один единственный человек догадывается — моя жена, моя Лера. Ей не нужно знать, чтобы знать. Я молчу, не раскрывая фактов, но она чувствует.
I'm so fucked up, dear! I'm totally broken… I'm not a man you were dreaming about, I'm an injury, I'm a wound, I'm a nothing…
[14]
Тони никуда не уезжал. Я как собака на посту охраняю свою Леру от ошибок и халатности врачей, а Тони стережёт меня.
— Тони… сделай укол, — прошу.
Он молча, не произнося ни слова, ни единого даже звука, берёт мою трясущуюся руку, перетягивает жгутом и делает укол в вену. Прямо в фойе, прямо на том самом месте, где я попросил его об этом.
Закрываю глаза. Запрокидываю голову и жду… Жду пока химия разойдётся по моим венам.
Друг осторожно проводит пальцами по моему предплечью, и я знаю, его не восхищают выбитые на нём чёрные птицы.
— Парень, тебе нужна помощь… — тихо просит он.
Открываю глаза, смотрю в его, такие же карие, как и мои, смотрю так, чтобы он понял:
— Моя помощь в реанимационном блоке лежит без сознания. Уйдёт она — не будет спасения и мне… И не важно, чего я хочу, или что буду предпринимать. Всё будет бесполезно.
Он долго молчит. Спустя время признаётся:
— Знаю. Иди к ней. Иди.
{MadelIne — without you (spooky black cover)}
Ложусь рядом так, словно мы не в больнице, а дома, в нашей спальне. Осторожно обнимаю, притягивая как можно плотнее к своему телу — хочу согреть её, закрыть собой от всего, от всех. Моя Лера всё ещё раздета и только тонкая простынь укрывает её полуживое тело от холода хирургического отделения.
Stupid chill…
[15]
Хочу отдать ей свои силы, своё тепло, энергию, всё, что есть у меня. Хочу стать её одеждой, её кожей, её непроницаемым и неуязвимым щитом… Хочу защитить, сохранить, сберечь её для себя и для наших детей…
Или просто для себя самой…
Хочу, чтобы только она жила, и жила счастливо…
На остальное наплевать…
Лекарство начинает действовать… Мне хорошо… Почти хорошо… Мысли и отчаяние больше не душат, страх не рвёт сердце в клочья…
Я знаю, что всё позади, всё страшное позади, теперь нужно только закрыть глаза, глубоко вдохнуть и соединиться своей энергией с её, соединить наши сущности в одну и провести её тем же путём, которым однажды провела меня она…
Я на вершине горы, под ногами у меня красный в свете восходящего солнца ковыль, перед глазами бескрайняя морская гладь, спокойная вода, несущая умиротворение и покой, утешение моим болям и горестям. Лерина рука в моей руке, её глаза не отрываются от моих, мы совсем юные, мы дети, готовые переступить ту самую черту, которая отделяет детство от взрослости, мы готовы оставить позади безмятежность и беззаботность, окунуться в сложность предстоящих нам выборов, испытаний, устремлений в достижении жизненных целей, ошибок и промахов, триумфов и успехов. Перед нами бесконечная дорога жизни, мы готовы идти по ней, и нам не страшно, потому что её рука в моей руке, её пальцы сплетены с моими, сжимают их нежно, но крепко, уверенно, сдавливают так, словно нет ничего более ценного и нужного для них на этом свете…
— Я рядом, я держу тебя, и я… не отпущу, ни за что не выпущу твою руку… — шепчу ей на ухо.
Моя Лера окончательно приходит в себя через 14 часов после повторного хирургического вмешательства. Это происходит ночью: в темноте больничной палаты, подсвеченной зелёным светом экранов медицинской техники, моя жена возвращается, впадает в истерику, вцепившись в мою шею с такой силой, на какую не должна была быть способна, называет меня стариком и требует ответить ей, сможет ли она ещё иметь детей…
Я честно отвечаю, что не знаю, мысленно благодарю себя за благоразумие, а Бога за снисходительность.
Я знал! Знал, что нельзя этого делать! Нельзя лишать её органов, ответственных за материнство. Не важно, сможет она ещё беременеть и рожать или нет, важно то, что всегда существует шанс и возможность — это главное, это то, что сохранит её целостность, полноценность. Я не мог оставить её в этом мире уязвимой, не мог нанести ей такой удар!
Теперь всё страшное позади, и моя Лера полноценная женщина, она восстановится и сможет иметь детей. В теории. Но никогда не будет, пока её единственным мужчиной буду я, потому что в моей голове уже созрел план, как уберечь её от рисков, на которые она точно пойдёт, я в этом уверен. Зная её, в один прекрасный день она решит пренебречь запретом врачей, махнёт рукой на свои зажившие раны и слабые почки и снова забеременеет. Я не могу допустить этого, хоть и очень хочу сына, своего настоящего сына… Моё сердце не перестаёт оплакивать всех моих не родившихся детей, но последнего особенно, потому что он был желанным, самым ожидаемым из всех, но…
