Вот тут беззаботно рассуждающую Ланку и настиг удар, как чародея, который все порывался вызвать страшнейшего демона, чтобы тот у него на посылках бегал, а демон уже давно у него в доме сидит, облизывается и улыбается. Лана замерла, как громом пораженная, поняв, что ни мудрая бабуля, ни добросердечная Рогнеда, ни даже злоязыкая Августа не придут ей на помощь, а родная милая младшая сестренка сама сидит на болотах и ждет помощи от нее, от старшей. Ей впервые в жизни показалось, что эти злосчастные пять минут, сыгравшие роковую роль в ее судьбе, – зловещая шутка какого-нибудь чародея. Еще не к месту вспомнились размышления бабули о личности в истории, как она высмеивала легендарных деятелей, кривляясь и почему-то шепелявя:
– Сказал: «Быть посему!» – и все пошло наперекосяк!
Ланке очень не хотелось уподобиться им. Здорово, конечно, совершить что-нибудь великое, но перед глазами упорно маячила лишь одна полустертая строчка манускрипта: «…На этом Ведьмин Круг прекратил свое существование».
– Что вы сегодня невеселы, Дорофея Елисеевна?
– Евстихиевна, – поправила Ланка, опять помянув златоградца недобрым словом, и только тут заметила, что над ней нависает улыбающийся Адриан Якимович.
Плененный Мытный вообще вел себя удивительно неправильно, не сидел одинокий в келье, не заламывал бледных рук и при свете свечи в полночь не спрашивал у темных теней: «Простится ль мне…» Гаврила Спиридонович – Серебрянский князь, попавший под следствие, – и то переживал более Мытного. У него была молодая жена и два поздних ребенка, а у Мытного – только шанс последний раз влюбиться от души да готовая невеста, которая его (он этого не скрывал) весьма очаровала своим самоотверженным поступком, кинувшись защищать перед людьми хоть и благородными, но все-таки убийцами. Стольник Анны Луговской, терзаемый бессильной злобой на Якима, сгоряча пообещавший своей госпоже, что привезет Адрианову голову, теперь был как-то смущен и скрывал свое смущение в застенках, куда его поместили как еще одного бунтаря. Ему вменялось в вину, будто он пытался Мытного спасти и вывезти в Златоград, а верной службой Луговским лишь прикрывался. Таких несообразных гнусностей по всему Северску нынче творилось в избытке. Потому никто на них внимания не обращал, с куда большим интересом следя за пылкой страстью Адриана и Дорофеи и гадая с замиранием сердца: поможет ли им Пречистая Дева или их неистовая страсть будет раздавлена, как мотылек на наковальне глупого подмастерья кузнеца?
Ланка окинула Адриана пусть и незаплаканным, но весьма отвлеченным взглядом. Одевался он в последние дни в простое платье, как обыкновенный горожанин, но даже в черных штанах, заправленных в сапоги, в простой рубахе, подпоясанной кушаком, без сабли и в долгополом красном кафтане он выглядел благородно. В глазах его плескалась хоть и лукавая, но мысль, не простое непотребство, а широкая грудь выглядела так, что против воли хотелось к ней прислониться, и Ланке вдруг подумалось: неужто сын заговорщика не сможет подать хоть какой-нибудь совет? Ежели от мамы он перенял красоту, то, может, ум-то у него от папы? И она подалась вперед, смущая и радуя Адриана одновременно.
– Адриан Якимович, а что бы вы делали, если бы ваша сестра влюбилась в чернокнижника, который замуровал вашу бабушку и посадил на болоте чудище, а сами вы самозваная Дорофея Костричная?
Адриан сделал губы трубочкой, чтобы не рассмеяться. Мысль выдавать себя за Дорофею ему еще ни разу не приходила в голову. Даже если он мыслил иногда, от нечего делать, о побеге, но никак не в женском платье. Поэтому он предпочел высказаться афористично:
– Я бы делал это наилучшим образом.
– Ага, – задумалась Ланка и, погруженная в свои размышления, походя чмокнув Мытного в щечку, умчалась в покои супруги Гаврилы Спиридоновича. – Если я должна помогать сразу всем, то я и помогу сразу всем, – рассуждала она.
У круглолицей и мягкой, как пчелиный воск, жены Гаврилы Спиридоновича нашлось все необходимое: и тонкие храмовые свечи, и розовая вода, а главное – детское любопытство женщины, которая, живя в самом ведьмовском княжестве Северска, ни разу настоящего ведьмовства-то и не видела. Правда, приезжали какие-то старушки несколько раз, заговаривать грыжу у сыночка Бореньки да у самой княгини роды принимать. Но чтобы вот так, сама гроссмейстерша Лапоткова, которая на деле-то, оказывается, благородного рода Костричных, звала ее принять участие… Это было так необычно и так увлекательно, что молодая хозяйка Серебрянска, не задумываясь, согласилась, даже несмотря на гонения, которым подвергались люди, занимающиеся ведьмовством или заподозренные в оном.
– Очень просто, – заговорщицки шептала Ланка, – когда я буду говорить «благовествуй», делаешь свечой вот так, а когда «быть посему»… – она споткнулась, словно прислушиваясь к чему-то, – то этак делаешь трижды.
– А что мы делаем? – азартно выспрашивала сообщница.
– Во-первых, – Ланка загнула палец и выложила на стол листочек, исписанный мелкими торопливыми буквицами, – «изгнание зла, порчи и горестей». Потом «козней вражеских развевание». «Пути счастливое разрешение», «любви воцарение», «злых сердец умягчение»… – начала она перечислять все подходящие заговоры. Всего набралось больше дюжины, и один из них был любовным.
Именно с любовными заговорами дело обстояло сложнее всего. Как говаривала Рогнеда, «прыщей на носу любой дурак наговорить сумеет, а вот приворожить милого дружка по-настоящему не испытавшая любви девица не сможет». У Ланки в последнее время появились какие-то странные чувства по отношению к Мытному, потому она, посчитав, что попытка не пытка, решила себя проверить, заменив в заговоре слова «безоглядно влюбится» на «в дверь мою постучится». Так оно было безопасней, а то Пантерий любил рассказывать всякие ужасти про то, как влюбленные покойники по ночам к бестолочам лазали, а так – будет только стучать. Она представила себе костлявую руку, барабанящую в полночь в дверь, и нервно хихикнула.
Платья они надели белые, венки девки принесли из одуванчиков и тех несчастных цветов, что успели проклюнуться в цветнике. Выглядели они при этом площадными дурочками, но молодую Серебрянскую ее вид привел в неописуемый восторг. Она заявила, что чувствует себя юной богиней, и коль все сложится хорошо, то обязательно введет какой-нибудь праздник весны, чтобы простолюдинки и благородные на нем плясали вот в таком виде, без всяких чинов. Ланка не стала ей говорить, что таких праздников в ее княжестве аж три, но благородных на них не приглашают, потому что боятся умереть со смеху. И как она теперь понимала – не зря опасаются, есть среди них сущие дети! А ведь это княжна, не купчиха какая-нибудь!
К вечеру весь замок загадочно молчал, даже допросчики чего-то заподозрили – с такими загадочными и многозначительными лицами мимо них ходили чернавки, поломойки, чья хозяйка прикоснулась к великим таинствам Ведьминого Круга, посвященная в магички первого уровня самой Дорофеей Костричной. Вот вам, а не борьба с ведьмовством! И первая новость не успела разнестись по округе, как уж вторая всех привела в восторг: два сердца стучали учащенно быстро и Адриан тонул в зеленых ведьмовских глазах Ланки, а та невольно поднималась на цыпочки, словно земля ее уже не держала, а за спиной выросли два трепещущих крыла. Потому что стоило ей произнести два последних слова заговора на Адриана, как в дверь властно и с чувством постучали – надо ли говорить, что это был сам Мытный. Ланка была так счастлива, что наконец испытала то самое, о чем пишут в сказках и в песнях поется, что позабыла и про сестру, и про чернокнижника, да и про бабулю тоже. Ей доложили, что какие-то гайдуки ломятся к ней, чтобы засвидетельствовать почтение, – она всех послала. А мелькнувшему в окне Серьге Ладейко искренне призналась:
