На Ланке было нежно-васильковое, с удивительно смелым кружевным верхом. Распущенные волосы спадали, словно искусственный золотой водопад в императорском дворце. Тут и там в живописном беспорядке выныривали из ее локонов перлы. Мариша, несмотря на всю свою ожесточенную собранность, была удивительно мила, на ней было платье серебристого шелка с открытыми плечами, которые лишь входили в моду в этом сезоне. Моду эту ввела императорская фаворитка – женщина изумительных пропорций, с покатыми белыми плечами, один вид которых вызывал в златоградском венценосце желание забросить политику и стать менестрелем. Маришкины плечи были, напротив, хрупки, а вид их будил в душе Илиодора такое, что он сам начинал стесняться собственных романтических бредней.
– Ничего не бойся, она не людоедка, – стиснул он ее холодные от волнения пальчики.
Маришка резко повернула к нему лицо, и волосы с серебряным перезвоном прикрыли плечи. Только сейчас он понял, отчего они не развеваются по ветру, как у Ланки. Просто они были разобраны на пряди, кончики которых были убраны в серебряные гильзы, и еще с десяток едва заметных нитей вплетено в прическу, утяжеляя ее и создавая рисунок, который лишь на мгновение вспыхивал и пропадал, как молния. «Адский труд, – подумал Илиодор, – нет, все-таки прекрасно быть мужчиной». Сам-то он лишь ополоснулся, расчесал волосы, побрился на скорую руку и, спрыснувшись ароматической водой, облачился в шелка и бархат, преподнесенные трепетной рукой старосты, вернув при этом назад шубу и бобровую шапку, сказав, что это ему не по чину. Вполне хватит и шляпы с узкими полями и фазаньим пером, которую староста непонятно для чего купил на ярмарке прошлым летом, позарившись на низкую цену, – теперь вот пригодилась, и староста был рад от нее избавиться.
У дверей в горницу стояли два стражника при полном параде, так и казалось, что сейчас с той стороны ударят тростью в пол, гнусаво объявив:
– Гроссмейстерши Ведьминого Круга Лана и Мариша Лапотковы с сопровождающим их инквизитором.
Он так с улыбочкой и вошел в двери.
Я очнулась только на улице. Рядом, с обморочным видом, стояла Ланка, переводя дух. Она с самого начала боялась, что ей всыпят за самозванство, и теперь с недоумением тискала в руках документ, утверждающий, что она и есть та самая Дорофея Костричная, коей было угодно скрываться на территории Северска под именем Ланки Лапотковой.
– Мы что ж теперь, не сестры? – поинтересовалась я, пытаясь сообразить, каким образом Илиодору и Мытному удалось провернуть этот фокус. Нет ли здесь заговора против Ведьминого Круга? Больно уж у Луговской и ее подружки, когда они выписывали паспорт, азартно блестели глаза, примерно так же, как у нашей бабули, когда она подсчитывает денежки после наших летних путешествий по Северску. – Ланка, это заговор.
– Дурочка, я ж теперь княжна! – с визгом бросилась мне на шею сестрица и, не зная, как излить свои чувства, стала тискать и целовать.
– Опомнись! Какая княжна? С татуировкой на заднице?
У Ланки сделалось горестное личико, а я встряхнула ее как следует:
– Тебя во что-то втягивают, бестолочь!
– Да, втягивают, – она начала наглаживать меня по руке, – но ты не волнуйся, я немножко втянусь, а если что не так, то сразу домой!
Я застонала, поняв, что сестру уже понесло, хотела зайти с другой стороны, выспросив, на каком же болоте ее владения находятся, но тут вмешался Мытный, появившийся в сопровождении двух плечистых стражников. Он приобнял Ланку, сразу сомлевшую и привалившуюся к его плечу:
– Сударыни Лапотковы, нам пора. Анна Васильевна уже жаждет увидеть одно из чудес Конклава.
– Лучше скажите, во что вы мою сестру втягиваете? – вспылила я, решив, что с места не сойду, пока не услышу правду. Мытный – это не Илиодор, из того скользкого змея честных слов и клещами не вытянешь – проскользнет меж пальцев. А с боярином-то мы на равных, кто кого переупрямит, тот и победит.
Только глянув мне в глаза, Адриан Якимович понял, что юлить бесполезно, сразу со вздохом признавшись:
– Анна Васильевна – женщина своенравная и, несмотря на расчетливый ум, часто подвержена настроению, так что вам радоваться надо, что ей показалось забавным объявить одну из ведьм Костричною, – он замер на миг, словно человек, собравшийся кинуться в воду, – и связать узами брака с Северском.
Ланка дрогнула в его объятиях, а я одарила ее презрительным взглядом:
– Втянулась чуть-чуть, ведьма? – и пошла себе к развалинам Школы, лишь краем уха вслушиваясь в тот базарный галдеж, который устроила моя сестра.
– Могли и в колодки! – вякал Мытный, пытаясь привести десятки аргументов, оправдывающих его и княгиню, не понимал, бедненький, что искусству визга мы учились у самой Марго Турусканской.
Митяя не взяли под стражу и даже не бросили в подвал, но от этого ему было не лучше. В Малгороде столичная стража, проведав о том, что он собирался княгиню воровать, два раза врезала в ухо, и эта мелочная расправа вызвала в нем больше унижения, чем страха. Он даже вызвался было ехать с Гаврилой Спиридоновичем в Серебрянск, усмирять бунт егерей, но тут уже получил затрещину от Тучи, велевшего ему не быть совсем уж дурнем. Так он и ехал всю ночь, терзаемый стыдом и неудовлетворенностью. Нечем было похвастать перед Маришкой, прийти и сказать: «Вот, это я сделал», – а очень хотелось, чуть не до изжоги.
Все они, шесть гайдуков Ланки, остались не у дел. В дом старосты их не пустили, велев убираться, сидеть по своим хатам и быть готовыми по первому приказу явиться для дознания. Митяй смутно себе представлял, что именно будут у них дознавать. И он сам, и все его друзья разошлись угнетенными. Митяю к отцу идти не хотелось, потому он поплелся, заплетаясь, нога за ногу, в дом Селуяна.
Дурневский малый воевода сидел за столом, выглядел он жутко: лицо отекло и вроде бы посинело, а глаза, напротив, были налиты кровью. Перегар в горнице стоял такой, что его можно было на ломти резать. Однако Кожемяку Селуян узнал сразу и поприветствовал ничуть не пьяным голосом:
– А, это ты, Митька, заходи.
– Да я как-то… – Митяй понял, что зря зашел, но Селуяну хотелось поговорить хоть с кем-нибудь. И потому он, решительно сграбастав Кожемяку, потянул его к столу:
– Неча топтаться, пришел – садись, в ногах правды нет, хотя ее нигде нет. – Он махнул рукой и кинулся искать для Кожемяки чистый стакан.
– Да не, дядь Селуян, я не это…
– Брезгуешь, – расстроился воевода.
– Не, дядь, – попробовал вскочить Митяй и тут же осел под тяжелой рукой Селуяна.
– Не юли, Митька, брезгуешь – так и скажи. Веришь, нет, – он ударил себя в грудь, – я и сам себе противен. Обвел меня вокруг пальца чертов ворюга, как щенка какого-то! Дети у него! Хрен у него огородный! – взвизгнул Селуян, и Митяй понял, что, несмотря на трезвый вид и внятную речь, воевода все-таки пьян. – Шею ему надо было свернуть! – грохнул по столу кулаком Селуян. – Да добрый я, и ты, Митька, добрый. У тебя вон златоградец Маришку из-под самого носа уводит, а ты тут со мной сидишь, сопли жуешь.
