– Лидия, – прошептала она тихо и с яростью. – Будь она проклята, эта Лидия! Из-за нее…
– Что ты? Бог с тобой! Что ты говоришь! Она же мать! – Иван поглядел на Катю с изумлением.
– Мать. Да. – Катя неожиданно сорвалась с места и кинулась в комнату.
– Куда ты? – Иван хотел броситься следом, но она, обернувшись, выставив вперед руку, отчаянно и громко крикнула:
– Не смей! Стой здесь! Лидия, говоришь? Сейчас…
Она скрылась за дверью. Иван стоял как вкопанный, не смея сделать шаг. До него доносились какие-то звуки и шорохи, скрип дверцы кладовки, приглушенный стук, неразличимое, еле слышное Катино бормотание. Внутри возникло и стало разрастаться ощущение ужаса и безысходности. Иван не мог понять, отчего, откуда оно взялось, но с трудом мог дышать.
– Катя, – упавшим голосом позвал он.
– Лидия! – отчетливо проговорила она из-за двери. – Вот твоя Лидия. Смотри! Любуйся!
Дверь широко распахнулась. На пороге стояла… Лидия. Длинный халат, стоптанные туфельки без каблука, каштановые пряди из-под беретки.
Изумрудно-зеленые глаза смотрели прямо на Ивана.
– Ну что? – сказала Лидия, и голос ее звучал без малейшей хрипоты, звонко и чисто. – Понял теперь?
Иван отчаянно помотал головой, с губ вместо слов выходило лишь дурацкое мычание.
– Да что ты мычишь, точно бык! – зло фыркнула Катя. – Не бойся, я не призрак. Вот! – Она стянула с головы парик, и русые длинные локоны в беспорядке рассыпались по ее плечам.
Иван смотрел на нее с ужасом и брезгливостью, точно перед ним, свернувшись клубком, лежала гадюка. Катя его взгляд перехватила, плечи ее ссутулились, злой огонь в глазах потух, лицо стало серым и усталым.
– Ну да, обманула я тебя. Как последняя шваль. Я и есть такая… – Она опустилась на корточки у стены, руками обхватив голову.
– Зачем? – наконец смог выдавить Иван. – Объясни, зачем?
– Господи, неужели тебе до сих пор неясно?
Катины плечи дрогнули, но глаза остались сухими.
– Нет, – пробормотал Иван и тут же понял, что врет.
Оказывается, он знал об этом давно – просто не хотел признаваться самому себе. Упорно отгонял от себя страшную догадку, предпочитая иллюзии и грезы чудовищной правде, отмахивался от маленького сосущего червячка внутри. Лучше бы он ослеп и оглох. Умер тогда на лавочке под кленами студеным октябрьским утром. Катя подняла на него глаза – такими огромными они никогда еще ему не казались. Огромные и зеленые. Таких просто не бывает.
– Цветные линзы, – пояснила она с нервным смешком. – Долго носить нельзя, глаза начинают чесаться и слезиться.
– Зачем тебе это все? – сдавленным голосом спросил Иван.
– Я хотела, чтобы ты умер, – произнесла она тихо и просто, будничным тоном. – Замерз, заболел и отбросил коньки.
– Но зачем? Что я тебе сделал? Ты же не знала меня!
– Ничего не сделал. – Ее глаза смотрели на него в упор. – Ничего. Мне тебя заказали.
– За… что? – Иван поперхнулся.
– Заказали. Велели, чтобы я прикинулась мертвой Лидией. Выманивала тебя по ночам на холод. Довела до ручки.
– Кто? – выдохнул Иван. – Кто это был? Кто велел?
– Зачем тебе? – со скукой спросила Катя.
– Кто? Говори! Я должен знать! – Иван уже кричал. Ему хотелось схватить хрупкое податливое тельце, сжать его в ладонях до хруста костей, сдавить, терзать.
– Да не ори ты так. – Катя поднялась, распрямилась, тряхнула головой, откидывая волосы, упавшие ей на лицо.
– Это Зойка? Она? Стерва! Гадина дрянная! Квартиру хотела к рукам прибрать? Я ей покажу квартиру! Она у меня, зараза, по миру пойдет…
Катя спокойно слушала страстный монолог Ивана. Точеные бровки ее насмешливо выгнулись.
– Все? – Она скинула туфельку с правой ноги, потрясла в воздухе узкой босой ступней с длинными пальчиками, покрытыми ярко-алым лаком.
– Черт, малы стали. – Иван не сразу понял, что она имеет в виду туфли.
Катя мгновение молчала, словно раздумывала о чем-то. Потом тряхнула волосами и произнесла с решимостью:
– Трефилов. Он велел.
– Кто?
Иван от удивления едва не поперхнулся и натужно закашлялся. Как это может быть? Чем он перешел дорогу лечащему врачу? Устал тот его лечить, что ли? Статистику ему Иван испортил? Смешно… Смешно, если бы не было так страшно. Страшно и жестоко.
– Что лыбишься? – спросила Катя с тревогой в голосе. – Спятил, что ли?
– Не спятил. – Иван постарался взять себя в руки. – Понять пытаюсь, зачем этот гад купил тебя? И как ты дошла до жизни такой? Ты преступница, Катерина. Убийца.
Катя криво усмехнулась, но лицо ее словно окаменело.
– Вот что, – твердо произнес Иван. Подошел к ней, крепко сжал руку повыше локтя. – Давай рассказывай. Все. От начала до конца.
– Ты уверен, что хочешь этого?
Катя смотрела на него спокойно и обреченно. И за этим спокойствием и обреченностью Иван уловил скрытое, но страстное желание выговориться, облегчить душу. Он отвел ее в комнату и усадил на диван.
– Да, я уверен. Мне нужно знать все. Ты поняла?
Она послушно кивнула и опустила глаза.
47
– Мама заболела весной. Вернее, она всегда болела. Но той весной ей стало хуже. Она долго не хотела ложиться в больницу, все надеялась на что-то, тянула. Наконец у нее не осталось сил. Как-то утром она не смогла встать с кровати. Я испугалась, вызвала «Скорую». Ее госпитализировали. Я ходила в больницу каждый день. Иногда два раза в день. Плакала часто. Мне было так страшно – вдруг с мамой что-то случится? У меня никого, кроме нее, на всем свете. Как-то раз вышла из палаты в коридор, вся в слезах и соплях, а навстречу – он, Антон. Красивый такой, улыбающийся. Идет мне навстречу широким шагом, прямо не идет, а летит. Оказалось, его на консультацию вызвали в соседнюю палату, там у женщины желудок разболелся. Трефилов увидел меня зареванную и хвать за руку. «Чего ты, – говорит, – сырость тут разводишь? Здесь плакать нельзя – больные волноваться станут, а им опасно». Я еще больше зарыдала. Тут он обнял меня, так, по-отечески, усадил на банкетку и велел:
– Подожди здесь, я скоро.
И скрылся в палате. Мне почему-то сразу стало не так страшно, будто он меня загипнотизировал. Слезы сами собой высохли. Трефилов вернулся минут через двадцать.
– Пошли!
Я удивилась и растерялась.
– Куда пошли?
– Увидишь.
Он отвел в больничную кафешку, тогда в этом корпусе была такая, потом ее почему-то закрыли. Купил мне борщ, котлеты с гречкой, компот и, кажется, какую-то булочку. Я уже месяц нормально не ела, набросилась на все это. Он смотрел, как я поглощаю пищу, и улыбался. Потом сказал:
