Комната дедушки и тети Жени, дедушкиной жены, напоминала тесный узкий пенал— «тесную вытянутую коробку». Когда мы приезжали, нас усаживали за стол. Сесть еще полбеды, но выйти из-за стола представлялось почти неразрешимой проблемой. Хотя куда выйти-то? В общем, надо было сидеть. Мама пыталась разговаривать с дедушкой. В присутствии тети Жени это было еще труднее: тетя Женя встревала, грубовато шутила, перебивала маму и отвечала за дедушку. Потом спохватывалась, что надо нас чем-то угостить. Мама (в кои-то веки) не настаивала, чтобы мы ели. Тете Жене она говорила: «Ничего-ничего, мы просто попьем чайку». Тетя Женя радостно-суетливо «собирала на стол» то, из чего можно пить: какие-то дряхлые кружки, чашки без ручек. Мама пыталась поставить передо мной ту, которая выглядела более безопасно. Дома мы пили из эмалированных кружек. И ели из эмалированных мисок (алюминиевую посуду мама считала негигиеничной). Но за стеклом в серванте у нас стоял чайный сервиз. Его извлекали оттуда в честь прихода гостей. Сервиз являл собой непоследовательное отношение мамы к «богатству». Иногда ей хотелось, чтобы у нас все было «как у людей». И она беспокоилась, «богато» ли выглядит «стол».
А тетю Женю это не беспокоило. И когда она вслед за чашками извлекала из шкафа «сладенькое к чаю», мама просто не знала, что делать. Ей, с одной стороны, приходилось скрывать свой ужас от тети Жени, с другой стороны, она пыталась отобрать у меня заплесневелый пряник. Я же делала вид, что не понимаю маминых намеков. Я хотела извлечь из этой скучнейшей поездки хоть какую-нибудь пользу. Правда, пряник оказывал мне жесткое сопротивление. Возраст пряника не позволял смягчить его естество даже с помощью кипятка…
Но мы редко ездили к дедушке. Раза три за все время. Ну, может, четыре раза.
И дедушка приезжал к нам пару раз в год, не чаще. А потом и вообще перестал приезжать.
* * *
– Тут ведь такое дело… тут нельзя осуждать, – папин брат дядя Лева пытался говорить со мной осторожно.
Мне было двадцать лет. Я только что вышла замуж. И я не могла не думать о том, что сделала бабушка: развестись с человеком за то, что его посадили? Зная, что он невиновен?
– Видишь ли, к этому вынуждали. Твоя бабушка мне говорила: «Ну и что бы я делала, Лева? Если б меня с ребенком выкинули из квартиры?» Да и с работы в этих случаях увольняли. Не каждый мог жить клеймом «жена врага народа»…Не каждый мог выжить… Особенно с маленьким ребенком… Тут каждый должен решать за себя и только за себя.
Да нет, я не осуждаю… Не осуждаю?… А мама… ей же тогда было уже 19?..
– А вот дедушка твой, Соломон Исаакович, вызывает огромное уважение, – дядя старался уйти от опасной темы… – Его ведь сначала выпустили по амнистии. После смерти Сталина была большая амнистия. От нее было много плохого: во все концы страны хлынули уголовники. Хотя среди амнистированных были и «политические», осужденные по 58-й статье, довольно большая часть… Соломону Исааковичу было мало освобождения. Он стал добиваться своей реабилитации. И знаешь, добился! Его полностью реабилитировали.
…То есть признали, что дедушка сидел в тюрьме «не за что», – и сняли с него судимость.
Как будто ее и не было…
* * *
– Я писала дедушке письма, когда он сидел в тюрьме. И посылочки отправляла, – все рассказы мамы о дедушке возникали сами собой; мне и в голову не приходило о чем-то ее расспрашивать. – Но бабушке я об этом не говорила. Она бы не разрешила! Даже не знаю, что было бы, если б она узнала…
* * *
– Не вздумай меня обманывать! Я всегда по глазам узнаю, что ты сказала неправду, – говорила мне мама. – И запомни: ничего нет хуже вранья!
Эти слова мама произносит убежденно и страстно. Я запомнила: нужно быть честной. Это почти то же самое, что и «нужно слушаться маму»… Но совместить эти вещи в реальности бывает крайне сложно.
Конец марта, каникулы, солнце. Девчонки говорят:
– Айда в бассейн «Москва»?
Почему-то им можно принимать такое решение. А мне – нельзя. В последнее время я слишком часто болею. И про бассейн мне нужно спросить у мамы. А мамы нет дома – и это хуже всего. Я не могу сказать: «Меня не отпускают!» Но понимаю, что мама ни за что бы не разрешила. Будь у меня возможность спросить, она бы не разрешила… Девчонки скажут, что я слабачка. А я хочу быть со всеми… Вдруг за прошедшие дни что-то уже изменилось? Вдруг меня отпустили бы?..
Все девчонки идут.
И я тоже иду, хотя не спросила у мамы. Кажется, нам очень весело. Если смотреть со стороны, нам весело до невозможности.
Мы идем в бассейн «Москва», а внутри у меня – червяк. Такая червячная мысль: ведь придется признаться. Хотя я приду – а мамы еще не будет. И она ничего не узнает. Но скрывать что-нибудь – все равно что обманывать. (Это мамино слово – «скрывать». И еще она часто прибегает к пословице «Шила в мешке не утаишь».) Мое тайное преступление непременно будет просвечивать и в движениях, и в глазах. Нет, придется все рассказать… И, возможно, мы вместе сможем как-нибудь предотвратить то, что должно случиться: после бассейна я должна обязательно заболеть!
И вечером я все рассказываю маме. И она, конечно, ругается…
А вот полгода назад я ей не рассказала… Тогда мы с мамой пошли в этот самый бассейн «Москва». Мама думала, что мы с ней идем укреплять здоровье. А я тогда поставила перед собою цель – научиться лежать на воде. Все уже научились плавать, а я никак не могла научиться. И тогда я поставила перед собой эту цель. На пути к достижению цели всегда встречаются трудности. Но нельзя их бояться. Их надо преодолеть.
Я погрузилась в преодоление трудностей – в хлорированную воду. А в открытом бассейне «Москва» над водой всегда висел плотный туман. Если кто-то отплыл от тебя на три метра, ты его уже не увидишь. Меня отнесло от мамы, наверно, метров на десять.
И тут что-то случилось. Кто-то схватил меня сзади за пояс, и я повисла в воде. Болтаю ногами, не чувствуя дна. Двинуться мне не дают. Кто, что – в тумане не видно. Возникли чужие руки – две, три, четыре? Жесткие, ловкие, гадкие – они стали меня щипать. Везде где только возможно. Почему-то в этот момент ты не можешь кричать… Все кончилось довольно быстро: кто-то что-то кому-то крикнул. Брызги, плеск, когти, зубы – и юные пираньи расплылись в разные стороны. Растворились в туманных просторах спортивно-оздоровительной водной акватории.
Из тумана возникла улыбающаяся мама:
– Как у тебя дела?
А я с трудом возвращаю себе дыхание. И конечно же, говорю: «Хорошо!» Дела – хорошо.
А по дороге домой понимаю, как «это» называется: облапать, вот как. Меня «облапали». А я-то думала… О чем я думала? Мама считает, что мы хорошо поплавали.
И мне в голову не пришло, что я от нее что-то скрыла.
А как я могла рассказать? И зачем? Чтобы мама со всем этим делала?..
…А что бы я делала с тем, что они могли мне рассказать? Могли – и не рассказали?..
