* * *
Не понимаю, как бабушка узнавала о том, что недавно у нас был дедушка. Она полушепотом уточняла у мамы (почему-то именно так она всегда спрашивала про дедушку):
– Что этот… приезжал?
Мама молча кивала. Казалось, она ничего не умеет скрывать от бабушки.
– Как он?..
Мама коротко отвечала. Бабушке были интересны подробности. Она что-то уточняла – все еще тихим голосом:
– А эта, Женя? Она куда смотрит?
Но ответа на свой вопрос уже не дожидалась. Она уже часто дышала, и в глазах появлялся блеск:
– Он привез что-нибудь? Для детей? Я спрашиваю тебя: детям он что привез?
– Привез Мариночке шапочку. И игрушку привез.
Дедушка как-то привез мне деревянное расписное яичко. Но мама сказала – игрушку.
– Игрушку? Он соображает?! – И тут бабушка взрывалась. Ее трясло, и она заходилась от крика: – Ему все равно, что будет с детьми! Он хочет, чтоб дети погибли!.. Он никогда не умел думать о ребенке!..
* * *
У бабушки были разные странности. Она, я потом поняла, вообще боялась мужчин. Она не только про дедушку спрашивала полушепотом, как будто опасно даже признать, что дедушка существует.
Она и в гости к нам приезжала чаще всего тогда, когда папы не было дома. И если вдруг заговаривала о папе, то тоже тихо, вполголоса, как будто он мог услышать!
Про бабушку говорили, что она живет в шикарных условиях. Пускай и в коммуналке, но у нее на одну комната пятнадцать метров! А квартира – двухкомнатная, и кроме бабушки в ней всего один сосед. Но у бабушки мы разговаривали исключительно шепотом. А бабушка время от времени подходила вплотную к двери и прислушивалась: не доносятся ли из коридора какие-нибудь звуки? Сосед, уверяла бабушка, может стоять и подслушивать, о чем мы тут говорим.
Соседа я видела только однажды, минуты две-три – не больше. Мы приехали к бабушке, а он как раз уходил. С виду в нем не было ничего особенно страшного. Но он все равно мне не нравился – раз он подслушивает под дверью, и бабушка так боится…
Так что бабушка либо кричала, как «нервнобольная», либо шептала напряженно-испуганно.
Но иногда, чтобы предотвратить приступ бабушкиного крика, мама шептала мне на ухо:
– Просите, просите! Пусть бабушка споет.
Бабушка сидела на диване, поджав губы, глядя куда-то в пространство. На нас, канючащих: «Бабушка, спой! Ну пожалуйста, спой!» – она не смотрела. Она сверяла наши лживые, льстивые просьбы с какой-то точкой вдали, с каким-то невидимым нам маяком, на который она могла положиться, принимая решения. И иногда маяк как-то так ей мигал, что она, не меняя позы, не теряя его из виду, запевала тонким несильным голосом:
– Бигло-о, бигло-о козынятколёдко-ом!
Ооооооо!
Я все понимала. Все слова в этой песне: козочка (козынятко) решила утопиться в проруби. Но за ней помчался («топотыси») козлик, догнал и не дал этого сделать. Сначала, говорит, «подывиси» на меня.
И оттого, что я понимаю, мне было здорово, весело. А бабушка-то, оказывается, знает украинский язык? Она же там родилась, на Украине!
Она могла бы меня научить… Но бабушка не учила. Она вообще никогда ничего о себе не рассказывала. Только про тетю Фаню. Фаня – бабушкина сестра. Она вышла замуж за дядю Сашу, и теперь у нее фамилия Саламатова. Дядя Саша и тетя Фаня живут на Украине, в маленьком городке Славуте, в настоящей беленькой хате. И у них есть огород. И дядя Саша в тете Фане не чает души… А в детстве Фаня совершенно не умела обращаться с вещами. Купят им с бабушкой в один день одинаковые платья, глядь – через пару месяцев Фанино платье все в пятнах, а бабушкино – как новенькое…
Бабушка пела разные украинские песни, но про козынятку нравилась мне больше всех. Такая веселая песня: бабушка начинала петь ее медленно, а потом наращивала темп, и к концу все слова произносились скороговоркой. И заканчивалось все коротким вскриком: «Ой!»
Этот козлик, такой быстроногий, такой заботливый, принадлежал далекому украинскому прошлому бабушки…
Я представляю, как дирижер хора, в котором пела бабушка, взмахивает рукой и ловит последние звуки в кулак: «Ой!»
* * *
Вообще-то тетя Фаня не была «настоящей» бабушкиной сестрой. Бабушкины родители угорели, когда она была совсем маленькой. И бабушку взяли на воспитание… родственники (?).
Больше я ничего не знала о бабушкиной семье. Даже это мне рассказала не бабушка, а мама.
В юности бабушка была очень симпатичной (мама прямо-таки настаивала на этом). Однажды она ушла далеко-далеко от дома (куда-то ей надо было), а по дороге казаки едут: «Дивчина! Здоровеньки булы!» Поулыбались – и дальше поехали. Они приняли бабушку за украинскую девушку: у нее был маленький носик – не какой-то там нос с горбинкой, и глаза серые, а не карие, не на выкате…
…Бабушка стала учительницей начальных классов.
Мама показывала мне большие черно-белые фотографии. На школьном крыльце – много-много детей. Это бабушкин класс. («Тогда в классе было по сорок человек!») Девочки – в белых передниках. В серединке – маленькая черно-белая бабушка. Сохранилось три таких школьных фотографии. Фотографии сделаны уже после войны, в Москве…
В Москву бабушку привез дедушка. Сначала она не хотела выходить за дедушку замуж. Но дедушка бабушку уговорил…
Он ее обманул! Наобещал с три короба. Сказал, что в Москве у него есть комната. А оказалось, он живет в общежитии…
Он всегда говорил одно, а получалось другое…
* * *
Я потом посчитала: это было в 1930 году, в самом начале украинского голодомора.
– Стый, коза, не топися! Оооооо-ой!
* * *
Кричала бабушка только на маму. На меня – никогда. Меня она очень любила. Так любила, что даже могла бы сшить мне красную шапочку. И я бы носила ее не снимая, до самой встречи с Волком…
И хотя папа не ладил с бабушкой, в дошкольном возрасте в «трудных жизненных ситуациях» меня отправляли к ней, в ее «прекрасную комнату, целых пятнадцать метров». Где у нее «все было».
У бабушки был трельяж, а на трельяже стояли маленькие коробочки, напоминавшие, как мне казалось, кукольные гробики. В этих гробиках, в шелковых складках, как мертвые царевны, «спали» флакончики с начатыми и неначатыми духами. (Бабушка пользовалась духами!) На большущей кровати с металлической спинкой (по краям спинки – круглые шишечки) лежали большие подушки, на них – тюлевая накидка. А над кроватью висел огромный толстый ковер.
Я не знаю, зачем над кроватью нужен ковер. Мама много раз говорила, что ковры собирают пыль и они ни к чему. Но, с другой стороны, отмечая, как где-нибудь «хорошо», мама подчеркивала: там ковры и зеркала!
Вот и у бабушки были «ковры и зеркала». Но ковру, висевшему над кроватью, грозили нежелательные прикосновения грязных рук и носов (с козявками), потных лбов и волос, особенно со стороны маленьких Красных Шапочек, сосланных к бабушке доболеть или пересидеть каникулярную занятость родителей-педагогов.
