А вот мама моя, проникнутая идеями Макаренко и работавшая в подготовительной группе детского сада, решила эту проблему!
После дневного сна ее дети, 26‒27 человек, набрасывали свои лифчики на худенькие плечики и выстраивались «паровозиком». Каждый следующий застегивал пуговицы предыдущему. Мама считала (и справедливо), что «паровозик» сильно экономит время на одевание. И добавляла, что это еще и воспитывает чувство взаимопомощи: тут все дети (вне зависимости от пола) действуют сообща.
Я много узнала от мамы о силе коллективного воспитания. Но до сих пор не решила, что возымело более сильное действие – «групповой» опыт застегивания лифчиков или ее неожиданные (почти всегда не к месту) воспоминания о «темной» и «бойкоте».
«Темная» и «бойкот», как я понимала, были обыденными реалиями интернатской жизни детей в эвакуации. Взрослых там было раз-два и обчелся и верховодили «бабушкины» старшеклассники с ножичками в карманах.
– Если ты рассказал о секретах детского «коллектива» какому-нибудь взрослому, если ты на кого-то или на что-то пожаловался, то тебе могут устроить «темную»: набросят ночью на голову одеяло и изобьют. Тебя бьют, а кто – неизвестно. И защищаться ты тоже не можешь. А «бойкот» – это когда с тобой никто не разговаривает…
На лице у мамы появлялось «то самое» выражение, с каким она рассказывала про Сталина, и она подытоживала:
– Нельзя идти против коллектива. А коллектив многое может сделать!
…Но у Татьяны Петровны, видимо, не было маминой веры в силу воздействия коллектива на индивида, сбившегося с пути. Да, она поставила Толика (вместе с его сообщниками) у доски (читай: «у позорного столба»). Да, она велела обвиняемым публично признаться в содеянном и объявила, что их не примут в пионеры (пусть потом и оказалось, что лишь в ближайшем будущем).
Но она посчитала, что этого недостаточно. Она посчитала, что папа Толика все-таки обладает более действенным средством защиты Толиковых легких от преждевременного почернения.
И еще Татьяна Петровна ничего не знала о программе защиты свидетелей. В СССР ничего подобного не было (даже наоборот)…
…Но, может, Толику просто захотелось как-то ко мне прикоснуться?
Я же…
* * *
Я вообще-то многим обязана Толику.
Именно он сумел объяснить мне, что означает «еврейка». А то у меня на этот счет были довольно туманные представления.
То, что слово «еврейка» имеет ко мне отношение, я выяснила во дворе, когда мне было семь лет. Мы играли в «виселицу» (такая игра в отгадывание слов по буквам). Я хорошо играла: меня очень редко «вешали». Не помню, почему (может, как раз потому, что меня в очередной раз не удалось «повесить»), но внутри игры мне сказали:
– А ты – еврейка!
Это звучало так, будто кто-то меня разоблачил. Будто я выхожу во двор и делаю вид, что я как все. А на самом деле – еврейка. Это было ужасно – само слово «еврейка». Оно звучало как обзывательство, как что-то неприличное. И сначала я просто потеряла дар речи: что они тут говорят? Какая-такая «еврейка»? И я закричала, что они все, кто играл тут со мною в «виселицу», что они ничего не знают. А я – москвичка! Вот кто я. И мой папа – москвич, и мама… Но на меня посмотрели холодно-иронично и отрезали:
– Ты – еврейка.
Я убежала домой. От возмущения, от волнения мне не хватало воздуха. И как они смеют так обзываться?
К счастью, папа был дома. Сейчас он пойдет и скажет им…
Папа услышал, в чем дело, и зашелся от хохота.
Точно так же, за год до этого, он хохотал, когда я пришла и спросила: «Правда ли, что я умру?» И папа, с трудом подавив взрыв хохота, ответил:
– Конечно!
Его мой вопрос насмешил ужасно. А я остолбенела: как это может быть? Как это: «я умру»? Нет, папа должен мне объяснить…
– И куда же я денусь? (Это как-то должно было уложиться в моей голове.)
– Что значит, куда ты денешься? – Я давно не видела папу в таком замечательном настроении. – Туда же, куда и я. Закопают… А потом… Потом, может, цветочек вырастет.
Цветочек? А может, и деревце? То есть как в сказке про «Крошечку-Хаврошечку»? Там из костей коровушки выросла яблонька… Хорошо, я согласна – раз можно превратиться в цветочек… Тема смерти была закрыта – на какое-то время.
И вот теперь папа опять хохотал, но гораздо громче и дольше. А потом сказал, продолжая давиться от хохота:
– Ну, конечно, ты – еврейка. А кто же? И я тоже еврей. И мама. Ты должна этим гордиться…
Это «открытие» что-то меняло. Но что именно – непонятно.
Ты рождаешься в «гущу» русского языка. У тебя бабушка – учительница начальных классов. У тебя папа – учитель русского языка, и мама твоя – учитель русского языка (это потом, когда родился еще и мой брат, ей пришлось перекраивать жизнь), и дядя – редактор, «служащий языка», и тетя – библиотекарь московской библиотеки. Тебе объясняют, что значит «старомосковская норма произношения» и что звучит благороднее, если произносить «булошная» и «прачешная». И лучше говорить «дощь», а не «дождь». А что касается звука «р», то мама почти с возмущением (или с более сложными чувствами?) говорит о двоюродной бабушке: «У нее грассирующее „рэ“!..» В нашей семье нет места грассирующему «рэ». Мама рассказывает, как я в двухлетнем возрасте сижу на подоконнике и учусь говорить «дорога»: «Долога… дорёга… дорёга… дорога… дорога!..» Сама научилась – вот молодец какая, гордится мною мама. И читает мне наизусть (когда мы идем куда-нибудь в магазин) текст, написанный белым стихом: «Ты один мне поддержка и опора, мой великий и могучий русский язык!» (сл. И. Тургенева).
И что теперь делать?
«Ты – еврейка!» – какая-то невидимая метка. Какая-то странная, неприятная избранность. Ее нельзя избежать. К ней придется привыкнуть, как-нибудь притереться. Но «гордиться»?..
Первый раз мне довелось «гордиться» этим в конце третьего класса. Нам раздали новые библиотечные формуляры и велели заполнить лицевую страничку:
1. Имя-отчество-фамилия.
2. Дата рождения.
3. Место рождения.
4. Пол.
5. Национальность.
Странно, что в формуляре школьной библиотеки нужно было указывать пол. Видимо, предполагалось, что, выдавая книгу, библиотекарь не смотрит тебе в лицо. Или, может, есть детские книги, которые девочкам читать запрещено.
Что касается требования указать национальность, то за этим наверняка стояли веские государственные соображения. Существуют книги, которые не стоит читать евреям (и не только им: СССР, как известно, был страной многонациональной). А может, планировались какие-нибудь статистические исследования читателей детских библиотек с учетом их национальной принадлежности, хотя статистика и не была в почете…
И вот я смотрю на это слово «национальность» – и еще ничего не знаю про «пятый пункт» в советских анкетах и паспорте. Но понимаю, что мне предстоит испытание. Что сейчас я должна написать: «еврейка!». А может, мне эту строчку просто пропустить? Вряд ли кто-то будет настаивать… Интересно, другие пишут? А что пишет Сережка Гительман? Он при каждом удобном случае кричит: «Пошел на фиг! Я – украинец!» Наверное, он так и пишет: «Я – украинец». А я, значит, тоже боюсь? Точнее, я что, боюсь? А чего я должна бояться? Я ничего не боюсь. У меня папа еврей, и мама еврейка, и дядя еврей, и тетя еврейка, и бабушки-дедушки тоже евреи…
