Как в замечательной детской сказке: «Знавал я одну семейку… Там всех звали Буратино…»
Я чуть медлю – совсем чуть-чуть, рука зависает над строчкой – а потом, набрав воздуха, я вывожу своим не слишком красивым, но разборчивым почерком: еврейка.
И Женька Дубровин, которого пересадили ко мне на время классного часа (потому что на задней парте он с кем-то подрался), почему-то сразу лезет на «мою территорию», смотрит в мой формуляр, видит это «еврейка» и заходится просто гомерическим хохотом. Он тычет пальцами в мою сторону и повторяет: «Еврейка! Ой, не могу! Еврейка!» Он от смеха чуть не сваливается под парту. Ну прямо как папа, когда я спросила его: «Я умру?» И тогда я хватаю учебник (видимо, природоведения, потому что он самый объемный) и с размаху опускаю ему на макушку. Гордиться так уж гордиться! Но Женька продолжает смеяться.
Правда, это было еще в третьем классе – почти сразу после того, как я вступила в пионеры Советского Союза. И тогда у меня не было никаких недостатков. А Толик еще не вступил. И заря подросткового возраста еще только обозначалась узенькой красной полоской на жизненном горизонте.
Теперь же все изменилось. Теперь Толик Мозгляков открыл мне значение «ты – еврейка» во всей полноте смысла. Для него это тоже, думаю я, в то время стало познавательным откровением. Его еще не приняли в пионеры, а израильская военщина в очередной раз унизила объединенные силы сирийцев и египтян, вторгшихся… (Зачеркиваю «вторгшихся». Вторгаются только агрессоры.) В общем, эти дружественные нам силы пересекли границу Израиля, потому что Израиль был изначально плохой. А злобные сионисты, не желая это признать, через несколько дней вытеснили всех хороших друзей за Суэцкий канал, да еще и отрезали от снабжения. Телепрограмма «Время» исходила обличительными речами. И на советских евреев падала тень злодеяний их сионистских собратьев.
Но мне-то мама по будним дням не разрешала смотреть телевизор! Я-то не знала, за что я в ответе. Мне и в голову не приходило, откуда Толик черпает вдохновение.
А он чувствовал себя конкистадором, впервые ступившим на землю нового континента. (Или на Землю обетованную.) Перед его восхищенным взглядом расстилалась огромная неосвоенная территория. А туземцы при их нехилом уровне цивилизации в целом оказались совершенно беспомощными перед порохом.
Нет, Толик не задирал меня, как Гительмана (чтобы тот его отпихнул и заорал: «Не лезь! Я – украинец! Ясно?»). И не засовывал мне грязные промокашки за шиворот, как Рите Калюжной, у которой на голове была шапка густых кудрявых волос, прямо как у Анджелы Дэвис (американской коммунистки, которую в городе Желтого дьявола (сл. М. Горького), а точнее в Нью-Йорке, посадили в тюрьму, и мы все тут боролись за ее освобождение). Он не вращал головой, изображая мучительную гримасу, как у заики Сережи Вакулова, и не скидывал с первой парты аккуратную стопку учебников (имя владельца здесь не имело значения).
Толику были присущи природный психологизм и стремление к творчеству. Для каждой жертвы он подбирал особый инструмент, обеспечивающий эффект совершенной невыносимости. Со мной он выстраивал «межнациональные» отношения на основе литературного творчества. На переменах, в столовой, в актовом зале (в актовом зале все сидели рядами, и это было самым ужасным местом), перед дверями физкультурного зала Толик вдруг оказывался рядом или, что хуже, сзади (и всегда не один), и представление начиналось…
Из всего исполняемого я запомнила только про «жо… желтые ботинки» и «если в кране нет воды, значит, выпили жиды». «Жо…» било меня по голове, где на полочках аккуратно были разложены «дощь», «булошная» и «ты один мне поддержка и опора, великий русский язык». А второе, с жидами в главной роли, было аналогом «удара в живот» (слово «жиды» удивительно физиологично). И надо было слышать, как Толик это исполнял: как менял темп от начала к кульминации, как перед «главным словом» делал выразительную паузу. И я не могла повернуться к нему и сказать: «Анатолий, эта песня – пародия. Владимир Высоцкий спел ее от имени малоприятного персонажа. Он не предполагал, что песня потом будет использоваться таким образом. Вы смещаете смыслы!» Не могла я сказать ничего такого. Я услышу имя Высоцкого только через четыре года. Что касается Толика, то он был уверен, что смешные стишки про жидов, которые выпили воду из крана, сочинили специально для нас с ним, для тех ситуаций, которые Толик так артистично создавал.
Но самым главным «орудием производства» в Толиковом деле оказалась моя фамилия.
* * *
Правда, тут Толик оказывался солидарен почти со всеми предметниками, которые появлялись в моей школьной жизни.
Шестой класс. Входит учитель географии.
– Вам предстоит изучать географию. Для начала давайте знакомиться. Меня зовут… А теперь… – открывает классный журнал:
– Агапов!
– Я.
– Аканихин!
– Я.
– А… Араштам!
Все присутствующие помирают от хохота.
Седьмой класс. Входит учитель физики.
– Здравствуйте. Садитесь. У вас начинается физика, – открывает классный журнал:
– Агапов!
– Я.
– Аканихин!
– Я.
– А… А… (Класс уже знает, что будет дальше. Все замерли в предвкушении.) А… Арашрам!
Все присутствующие помирают от хохота.
Восьмой класс. Входит учитель химии.
Открывает классный журнал.
– Агапов!
– Я.
– Аканихин!
– Я.
– А-а-а… (Все уже приняли низкий старт – растянули губы в улыбке.) – Ааа… Ааа… Арумиштам!
Все валятся под парты.
Я не помню, чтобы кто-то из новых предметников повторил уже раз звучавшую вариацию. А ведь надо учитывать текучку кадров. Учитель истории у нас сменился дважды. А учителя физики вообще менялись каждый год. К восьмому классу я уже научилась действовать с опережением. Как только предметник, уставившись в список и шевеля губами, зависал над моей фамилией, я поднималась с места и говорила:
– Я.
Он отрывал глаза от журнала, и я вежливо уточняла:
– Это я. Аромштам.
Но учительские «модификации» не шли ни в какое сравнение с тем, что придумал Толик.
В отличие от предметников, сдерживаемых формальными очертаниями букв, Толик позволил себе абсолютную языковую свободу и переделал «Аромштам» в «Аромштаны́».
Это было страшно обидно. Это просто лишало воздуха. И в этот момент я почти всегда с ужасом думала о «штанах» – но вовсе не о «хороших», не о тренировочных. Те штаны, образ которых вырастал из Толикова обзывательства, ассоциировались у меня с противным словом «трико». Не с тем изящным «трико», в котором в спектакле «Три толстяка» на сцене детского театра ходил по проволоке гимнаст Тибул. А со штанами мешковатого вида, которые я носила вместе с чулками. Были периоды, когда мама решала, что чулки носить экономнее, чем колготки (или колготки по каким-то причинам купить не удавалось). И тогда я носила чулки – но уже не с детским лифчиком, а с не менее отвратительным приспособлением под названием «пояс». В отличие от лифчика у пояса было четыре резинки – две спереди и две сзади, по паре резинок на каждый чулок. Но «простые» чулки (а капроновые чулки, вечно пускавшие «стрелки», мама считала «выброшенными деньгами») все равно морщинились на ноге, и все равно часть бедра, под платьем, оставалась открытой. Чтобы «не торчало голое тело», приходилось носить трико. Эти трико вызывали у меня отвращение. И у Толика, видимо, тоже. (Неужели он знает о том, что я ношу?)
