* * *
…Нет, все равно я должна Толика благодарить – от всего сердца (или как там можно еще?). Ведь мало того что он объяснил мне, что значит быть еврейкой, он еще и стоял у истоков моих первых «литературных опытов»!
Когда после перемены (или после уроков пения, или после сдвоенной физкультуры) я вползала в класс, совершенно измотанная (выслушивать про жидов даже 15 минут – утомительное занятие), оглушенная своей «избранностью» и своим одиночеством (травля сродни болезни, ее ни с кем не разделишь), когда я понимала, что вот, сейчас будет урок, а я собираюсь плакать и как же теперь спасаться? – я вырывала листок из тетрадки и писала… письмо.
Проникновенное письмо Толику.
«Вот ты сегодня сказал то-то и то-то. Ты ведь опять издевался. Ты даже не понимаешь, что творится в моей душе. А у меня в душе все рвется и кровоточит…»
Я не могу воспроизвести слово в слово, что и как я писала. Но там точно было «у меня в душе все рвется и кровоточит». А что? Пятый класс, «Джен Эйр», Гюго…
Я писала быстро и жадно, что называется, «изливала душу»: «Ты даже не понимаешь, что творится в моей душе…» И по мере того, как листочек покрывался словами, мне становилось все легче дышать, мир вокруг обретал равновесие, а Толик и то, что с ним связано, – «жо…», «жиды», «Израи́ль» – отодвигалось куда-то, оставалось в другом измерении.
«Ты один мне поддержка и опора, мой великий и могучий русский язык…»
* * *
Мою бабушку, мамину маму, звали Анна Михайловна. Но когда она умерла, оказалось, что по документам ее зовут Ханна Менделевна. Мою вторую бабушку, папину маму, звали Вера. Так мне про нее и рассказывали: «Бабушка Вера была удивительным человеком». А потом оказалось, что ее звали Вихна. Моя мама упорно называла себя Маргаритой Семеновной. Но она была Соломоновна. А мой папа Семен в свидетельстве о рождении был записан как Шолом.
Я знаю, конечно, что люди пытаются адаптироваться к языку, в котором живут. Но тут они не адаптировались. Вихна звучит не сложнее, чем Вера. И Анна не так уж сильно отличается от Ханны. Я теперь думаю, что бабушкам хотелось спрятаться: не стоит лишний раз раздражать окружающих. Ведь окружающим достаточно грассирующего «рэ», чтобы насторожиться: а вдруг у тебя есть родственники за границей?
Да и следователю удобнее называть допрашиваемого русским именем…
Хотя тут, я думаю, бабушки ошибались. Следователи, мне кажется, должны были с удовольствием называть их еврейскими именами:
– Вы ведь поняли, Ханна Менделевна, что ваш муж – враг народа? Вы понимаете, что это значит для вас? Кстати, у вас ведь есть дочь? Сколько лет вашей дочери? Она 1933 года рождения? У нее уже есть какие-то навыки самообслуживания?.. А почему вы назвали ее Маргаритой? Это же против «ваших» традиций… Вы нерелигиозны? У вас схватки случились, когда вы были в театре? Опера «Фауст»? А оперу эту вы, Ханна Меделевна Лейбер, слушали вместе с мужем? Я хочу вам напомнить: ваш муж признан врагом народа…
Они пытались как-то спрятаться – хотя бы за русским именем.
Ни одного словечка на идише не слышала я от бабушки. А было бы интересно! Это же был язык ее детства и юности. Кто-то ведь дал ей имя Ханна… Ханна Менделевна Лейбер…
Правда, папа время от времени снимал с гвоздика домру и пел: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…» Очень красиво звучало.
(«Тум» – это ж, наверное, «пой»?..)
Наивные бабушки с их наивными усилиями. Бабушек выдавали глаза и фамилии.
И меня выдавала фамилия – всем предметникам без разбору и Толику Мозглякову.
А потом оказалось, что я – как подпоручик Киже. Не потому, что Киже был евреем. Подпоручика вообще не было. На этом и строится повествование: жил-был подпоручик Киже, которого не было. Был фантом. Чиновничья описка. В этом мы с ним похожи. Мою фамилию, как и фамилию тыняновского персонажа, произвел на свет русский чиновник (или чиновница) в 1935 году, в отделении ЗАГСа города Невель Псковской области (в свой родной Невель бабушка отправилась рожать папу). Там все и произошло: следом за папой там появилась наша фамилия.
Фамилия дедушки, папиного папы, была АроНштам. И при всей очевидной «еврейскости» и сложнопроизносимости объяснить ее смысл не составляло труда. У пророка Моисея был брат Арон (Аарон, если быть точным). Моисей был косноязычный, и Арон был при нем толкователем. «Штам» на немецком (и на идише) означает «ствол», «род». Аронштам – это потомок рода Арона.
Но работник советского ЗАГСа, конечно, не вдавался в такие тонкости. И хотя к 1935 году в нашей стране почти полностью ликвидировали безграмотность, служащий, составлявший акт о рождении папы, не сумел правильно записать фамилию отца ребенка и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу-непроливайку, неожиданно породил совершенный неологизм: АроМштам. Эта фамилия была вписана в папино свидетельство о рождении. Бабушка не стала спорить…
Еще б она спорила, Вихна, в 1935 году!
И я следом за папой стала АроМштам.
* * *
Если бы Толик сумел удержаться в рамках русского языка и не пошел дальше обзывательств, во мне, возможно, развилось бы что-то вроде писательского таланта. Может, меня бы даже заметили в журнале «Костер» или «Юность» и напечатали мои «Письма русской еврейки, москвички подросткового возраста, к однокласснику Толику».
«Русскую еврейку» придумала не я. Татьяне Петровне однажды понадобилось что-то вписать в мое «Личное дело». И она стала вытаскивать его из пачки других личных дел. Пачка была объемная, Татьяна Петровна вытягивала дело медленно, осторожно – и строчки появлялись одна за другой, постепенно: первый пункт, второй, третий… И вот наступает очередь пятого пункта. Татьяна Петровна тянет – а я вижу нечто странное: появляется слово «русская». Меня будто ударили током – русская? не может быть!.. – и заливает волной невозможного счастья. Кто-то хороший, большой сжалился надо мною и убрал эту жуткую метку. Я – русская, как все другие! Я даже не украинка, как какой-нибудь Гительман… Но следом за словом «русская» показалось слово «еврейка». И дух мой, который за это короткое время успел воспарить к потолку, съежился, сжался и как побитый втянулся обратно в тело. Куда-то в низ живота…
Но Толик не дал развиться моему писательскому дарованию. Наступила весна – время новых пробуждающихся к жизни сил. Мама у нас в квартире установила усиленный режим проветривания. И если я время от времени попадала домой через форточку, то мог ли Толик устоять перед соблазном воспользоваться тем, что у нас открыто окно?
Нет, он не стал залезать к нам в квартиру. Он стал закидывать через окно разнообразные «интересные штучки». В частности, игральные карты с порнографическими фотографиями. (И где он их раздобыл?) Я сначала не поняла… Мы с Олей Сениной только-только открыли для себя Пушкинский музей. Мы только-только успели адаптироваться к Давиду… В Итальянском дворике их было несколько и все «ничего не скрывали». Если ты хочешь считаться человеком интеллигентным (а мы почему-то хотели считаться, в этом было что-то достойное), то требовалось смотреть и восхищаться. Я поняла, что если смотреть статуе в лицо, то у меня «все получится»…
