А теперь в довершение ко всему ты еще каждый месяц как минимум два урока должна сидеть на скамейке с другими «освобожденными» или с теми, чья мама не вовремя выстирала футболку или не купила физкультурные тапочки. На время урока нельзя уйти в школьную библиотеку. Нельзя отсидеться в столовке. Нельзя просто не прийти. Нет, надо сидеть на специальной, считай, позорной скамье. (Кто не способен вести полноценную физкультурную жизнь, тот, безусловно, позорник). Перед началом урока учительница с журналом наперевес подходит к сидящим и спрашивает, не скрывая брезгливости:
– Так! Ты! Почему сидим?
И каждый что-то лепечет и сует свою справку или, сдаваясь сразу, соглашается на «прогул». А когда настает твоя очередь, ты вообще не знаешь, что и как говорить. У тебя в буквальном смысле язык заплетается:
– Я… Мне нельзя… Мне сегодня нельзя… Сегодня, раз в месяц… нельзя…
Ты понимаешь: все слышат. И видят. И кто-то преисполнен злорадного «понимания». Кто-то хихикает от возбуждения. Только Наташка Кулькова почти возмущена:
– Что – и ТЫ, Аромштам?!
Наташка Кулькова – странное существо. У нее есть брат-близнец. И это каким-то образом открывает ей вход в мальчишеское сообщество, потому что она и брат практически неразделимы. Они везде только вдвоем. Но иногда это преимущество не приносит ей радости: потому что «своя» не значит, что кто-то в тебя влюбился. Что тебя предпочли, выделили «из ряда» по другим, женским признакам.
А то, что вдруг «начинается»… Это что же (мама моя!) – женский признак? Получается, я ее опередила? Как во время забега на стометровку. Мне как почти отличнице и «первой пионерке» полагалось бежать если не сзади всех, то уж, конечно, не впереди Кульковой, раз у нее брат-близнец, шиповки и любимый урок – физкультура. А я ее обогнала. И вот теперь я опять сделала что-то такое, что нарушает негласную иерархию. У меня уже «началось». (А у нее, значит, «нет»?)
И я чувствую: да, конечно, кто-то хихикает. Многие понимают, почему я сижу на скамейке во время физкультуры. И почему физкультурница почти сразу делает вид, что меня вообще здесь нет, ей важнее размазать тех, кто забыл физкультурную форму.
Но в этой моей униженности есть и нечто странное, нечто такое, что является предметом тайной зависти. Это чем-то сродни вступлению в пионеры. Там тебе на шею повязывают красный галстук. А здесь на тебя как будто бы надевают красную шапочку. Пусть невидимую, но ощутимую…
* * *
…Вот я сижу на скамейке физкультурного зала и смотрю, как по залу мечутся Толик и другие мои одноклассники. Другие члены пионерской организации. Они мечутся и толкаются, осваивая баскетбол… Я не люблю баскетбол, потому что там надо толкаться. Но самое неприятное – когда набирают команды. Учительница назначает двух капитанов – двух лучших. А капитаны по очереди называют чье-нибудь имя. Чем раньше тебя называют, тем выше тебе цена. Это как при приеме в пионерскую организацию. Или как на невольничьем рынке (мы как раз проходим по истории рабовладение) – здесь ведь тоже важны «физические качества»… Наконец на скамейке остаются четверо или трое. Эти «остатки», с точки зрения капитанов и уже ими избранных, никуда не годятся. И два раза в неделю во время урока физкультуры они с неизбежностью переживают собственное ничтожество.
Но им все равно придется «осваивать» баскетбол, несмотря на кривую гримасу капитана команды.
И они делают вид, что играют…
А еще я вдруг понимаю…
9
…Я знаю, чем нужно гордиться: Гитлер уничтожал евреев!
До сих пор мама мне иногда говорила как бы в утешение: «Ты знаешь, Мариночка, Райкин – еврей. И Плисецкая тоже еврейка». Но это не помогало. Райкин с Плисецкой были великими, но они стали великими словно бы вопреки, словно они превозмогли этот свой недостаток – еврейство…
А вот то, что Гитлер уничтожал евреев – это совсем другое.
Фашисты, по словам мамы, первым делом расстреливали евреев и коммунистов. Захватят город или деревню, сгонят всех жителей в одно место и приказывают: евреи и коммунисты, шаг вперед! И тут же их расстреливали.
Гитлер – чудовище, абсолютное зло. Это ясно любому, даже Толикову отцу.
Гитлер уничтожал евреев, потому что он их ненавидел. Если бы я родилась до войны или во время войны, Гитлер бы наверняка и меня ненавидел. А если тебя ненавидит Гитлер, если он ТАК тебя ненавидит, это наверняка что-то значит?..
Но Советская армия разгромила врага. Мы живем в стране, победившей фашизм. Эта победа полита кровью наших отцов и дедов.
Мой папа, правда, тогда был маленьким и жил со своей мамой в эвакуации. Зато на войне погиб дедушка, папин папа.
Он пал смертью храбрых в 1943 году, в боях на Курско-Орловской дуге. Бабушке Вере пришла похоронка. Дедушку похоронили в братской могиле в селе Моховое, под городом Орел.
И каждый раз, когда мы приходили на Красную площадь, мы потом обязательно шли смотреть на Вечный огонь. Этот огонь был святой. Он горел в честь Неизвестного солдата. И папа всегда говорил, что и в честь дедушки тоже. В честь всех тех, кто похоронен в братских могилах. Нужно было стоять и смотреть на огонь.
Почему? Огонь – это как душа?..
Я стояла и смотрела. Я замирала, как те солдаты у Мавзолея…
Но Вечный огонь, на который нужно было смотреть, почему-то разочаровывал. В нем как будто не было природной силы, которая обычно чувствуется в огне. Когда горит костер, например. Когда горят дрова в печке. Может быть, потому что Вечный огонь не просит есть?
Но тогда я, конечно, так не рассуждала. Я вообще никому бы ни за что не призналась, что у меня возникают «неправильные» чувства по отношению к Вечному огню. Не признаваться в неправильных чувствах – очень важное правило, позволяющее другим считать тебя хорошим. Это я поняла довольно рано, лет в семь.
Кроме того, папа так говорил: «А сейчас мы пойдем к Вечному огню!» – что у меня екало в животе. Слова были сильней огня…
Огонь. Пламенеть. Огонь в крови. Огонь и кровь – родственные стихии.
«„Что сделаю я для людей?“ – крикнул Данко. И тут он разорвал себе руками грудь и вырвал из груди свое сердце. Оно вспыхнуло в темноте. И люди, видя этот огонь…»
Мама очень любила «Старуху Изергиль» Горького и читала мне ее вслух.
Я тоже ее любила.
«Что сделаю я для людей?.. … …»
* * *
Мой дедушка, папин папа, был убит в бою на Курско-Орловской дуге, и его похоронили в братской могиле.
Но разве он был «неизвестным»? Только в том смысле, что прах погибших смешался в общей могиле. Это и значит «братская»: могила, где смешан прах братьев по смерти.
«В именном списке безвозвратных потерь начальствующего и рядового состава 73-й стрелковой дивизии за период с 8 июля по 17 июля 1943 года под записью № 13 значится имя Вашего деда – Аронштам Израил Шоломович…»
