Стр. 15
Вопрос: Какие Вы задания получали в контрреволюционном направлении и от кого?
Ответ: После разгрома нашей нелегальной организации в городе Невеле, мною от Эбера Юда было поручено организовать в городе Невеле новую нелегальную организацию и синагогу, что в первом случае выполнить мне не удалось, так как средств для оплаты помещения у меня и других ешеботников не было…»
* * *
Для справки: слово «ешиботник» пишется через «и», как и «ешибот». Это русская версия ивритского слова «иеши́ва» (в еврейской традиции – название высшего религиозного учебного заведения. В последние столетия служила и для подготовки учащихся к званию раввина.).
А «текст», где «Вы» с большой буквы и вопросительный знак после каждой реплики под заголовком «вопрос», не кусок из романа В. Войновича или романа В. Пелевина?
Это отрывок из протокола допроса моего дедушки, Израиля-Иосифа Аронштама.
* * *
…Сволочь, которая в протоколе обозначена словом «вопрос» (и еще словом «следствие»: «следствие требует»!), не умеет правильно расставлять запятые и пишет на русском с ошибками, но зато в его словаре есть «литературное» слово «изобличать»…
…Можно подумать, было бы лучше, если б это «следствие» не было малограмотным. Так я по крайней мере могу тешить себя иллюзией: вот ЯЗЫК СОПРОТИВЛЯЕТСЯ…
«Изобличение» дедушки вываливается из протокола между страницами 133 и 134, как дохлая гадюка.
На странице 133 дедушка говорит, что ни в какой нелегальной организации не состоял. А начиная со страницы 134, уже подробно, детально, с указанием разных имен родственников и знакомых, рассказывает про «ешеботников»…
* * *
Дедушку не расстреляли. Видимо, не успели. В 1939-м арестовали и расстреляли Ежова, бывшего народного комиссара внутренних дел: это он руководил процессами 1937-го. (Вместо Ежова руководителем органов госбезопасности назначили Берию, который руководил новыми процессами. Его через несколько лет тоже расстреляли… Что-то внутри меня мешает этому радоваться…)
А дедушку амнистировали.
«Выпустили – и извинились»…
…Перед уходом на фронт дедушка будто бы попросил бабушку: «Когда дети подрастут, ты расскажи им, что не все шкафы платяные…»
«Шкаф», объяснял мне папа, – это устройство для пыток. Там заключенного сдавливали. И сокамерники делились друг с другом «опытом»: когда надо закричать, чтобы тебя не раздавили насмерть, но чтобы крик звучал правдоподобно…
А дядя мне говорил, что в «шкафу» нечем было дышать. Что дедушка лежал на полу и ловил воздух из щели под дверью…
Мне не хватило воли к познанию, чтобы вдаваться в подробности…
…Но, может быть, дедушка упоминал «шкафы» совсем в другое время. Просто в памяти папы эти события слиплись: в 1941-м папе было всего семь лет. Потому что папа уверял меня, что о «шкафах» родители говорили друг с другом на идише. Папа позволял себе усмехнуться: родители говорили при нем на идише – думали, он ничего не понимает. А он все понимал!..
* * *
Из приложенного к делу постановления от 1939 года:
«…передопрошенные прокурором свидетели заявили, что… их показания на предварительном следствии были даны под воздействием»…
* * *
Обычно я все рассказывала маме. И мы с ней всегда обсуждали, что хорошо, а что плохо. «Надо делать хорошо и не надо – плохо!» (Сл. Вл. Маяковского)
И это наверняка благотворно сказывалось на развитии моей речи.
Но о том, как мы все били себя указкой, я маме не рассказала: слишком сложное «приключение»! Мне было не под силу превратить его в связный рассказ.
Ведь с чего пришлось бы начать?
– Мамочка, я получила тройку за четвертной диктант.
Мама пришла бы в ужас:
– Тройка? Я так и знала! Ты совершенно безграмотная! Я не знаю, что с тобой делать. Две ошибки на безударные гласные? На безударные гласные!
– Да, и еще я написала «исскуство». Это словарное слово…
И меня наверняка поглотило бы чувство вины. То, что случилось потом, не шло бы ни в какое сравнение с ошибками на безударные гласные…
Мне все равно пришлось рассказать про тройку за диктант. «Шила в мешке не утаишь!» (Сл. нар.) Но я сказала об этом только после того, как мы переписали диктант: за него Валентина Ивановна поставила мне четверку.
И я услышала обычное в этих случаях:
– Четверку нельзя считать хорошей оценкой по русскому языку.
* * *
Об истории с Сашей Мельником я довольно быстро забыла.
Да и мои отношения с Валентиной Ивановной определялись совсем другим. Она была «учительница первая моя» (муз. И. Дунаевского, сл. М. Матусовского), и я любила ее, как и положено советской школьнице.
Но это была не просто какая-то там любовь, которая особенно ни на что не влияет. У нас с Валентиной Ивановной были сложные, я бы даже сказала, «особые отношения».
В отличие от одноклассников у меня кроме обычного места за партой было еще два других.
Первое место – у учительского стола. Валентина Ивановна иногда меня туда ставила, и я читала вслух всему классу. Я читала остальным «Пропавшую букву» (сл. М. Раскатова) – захватывающую сказку про злобных буквоедов, посягнувших на целостность города Буквограда. Главного буквоеда звали Пара граф, у него были племянники Отсих и Досих. Автор-шестидесятник целил копьем иронии в канцелярскую сердцевину советской бюрократии. Но сам город Буквоград был устроен по принципам военного коммунизма: там то и дело все строились, рассчитывались, маршировали. Зарядками и построениями командовал Почерк!
Другое место, в которое меня ставила Валентина Ивановна, был самый обычный угол. Не помню, чтобы кого-то еще ставили в угол. Меня же туда ставили за «болтовню». А «болтала» я почему-то во время уроков чтения.
Но если бы этим исчерпывалось наказание!
После того как я отстояла в углу, Валентина Ивановна объявляла, что она со мной не разговаривает.
И тогда буря мглою небо крыла. Мерк свет среди бела дня.
И если до этого мое детство могло называться счастливым, то в этот момент счастье рушилось.
Сдав детей Нелли Назаровне, Валентина Ивановна выходила из класса. Я, с трудом дождавшись разрешения идти на улицу, бросалась следом за ней.
Иногда я успевала застать Валентину Ивановну в учительской:
– Простите, простите, пожалуйста!
Валентина Ивановна ставила журнал на место и делала вид, что не видит меня. Дальше мы с ней шли по коридору: она впереди, я сзади, как хвостик. Шла и поскуливала: простите, ну простите, пожалуйста!
