– Да ты че?! – рявкнул Коля.
– Полковник Земцов, – по виду совсем опасный тип сунул Коле под нос удостоверение. – Начальник отдела по расследованию убийств. Николай Васильевич Соколов, вы подозреваетесь в попытке убийства вашей жены Дарьи Андреевой путем отравления ядом, который во время обыска по ордеру прокуратуры и был найден в сейфе вашего рабочего кабинета.
– Да я… Туда не только я могу положить… Да это там давно валяется… Изъяли у подозреваемого. Да какое убийство, не могло быть никакого убийства…
– Замечу, Вячеслав Михайлович, – обратился к полковнику пижон в джинсах. – Подозреваемый фактически сознался, что яд мог находиться в сейфе с его ведома. И не только для данного случая, а «давно там валяется». Также фактически сообщил о том, что доза была точно рассчитана, чтобы жертва не умерла там, где они вдвоем попили чаек. «Не могло быть никакого убийства». Она должна была умереть в больнице, с долгой путаницей диагнозов, с соучастниками в виде врачей. Или, как он рассчитывал по плану Б, осталась бы молчащим инвалидом, запертым в закрытом учреждении, где дело бы довели до конца. Марина записала речь Соколова, в которой он это предлагает бывшей теще и требует полной опеки над всеми членами семьи и единоличных прав на недвижимость.
– Соколов, – обратился к Коле Земцов, – вы профессионал и все знаете о чистосердечном признании. Как это здорово в вашем положении. Тем более что дилер, который поставил вам для личных надобностей яд, уже задержан и дает показания, в том числе и об источнике. Так что на выход. Прошу прощения у всех присутствующих за то, что омрачили радость встречи с Дарьей.
Даша хотела только лежать и выдыхать свое бесконечное бессилие. Она все понимала и помнила, но ни мозг, ни душа не были готовы к муке настоящего осознания. Как можно такое понять и выжить: твое тело, твой мир, твои покой и счастье истребляли долго и продуманно даже не потому, что ты чей-то враг. Только потому, что ты обладатель какого-то жалкого барахла. Но Марину никак нельзя теперь подвести. И Даша работала, терпела боль, временами ей казалось, что она теряет сознание, что ничего больше не вынесет. Но физическая подготовка дома закончилась. И Даша наконец вышла с дочерью рано утром на пробежку. Вдохнула свежий воздух, устояла на уже окрепших ногах и потянулась за тоненькой, несгибаемой фигуркой своего ребенка, своей спасительницы.
Потом они пили чай в кухне, ели теплые тосты. Для Даши все это было как в томительном сладко-горьком сне, и она все время думала лишь о том, чтобы не пролились непрошеные слезы.
– Я буду работать, мама, – сказала Марина. – Может, даже получится остаться на дневном отделении. Полно предложений на вторую половину дня: репетиторство, просто забирать детей из школы, да что угодно. Это и практика.
– Я тоже, – тихо ответила Даша. – Я тоже скоро смогу что-то делать. Я не чувствую себя больной. Но я скажу только тебе: я никогда не стану здоровой. Не физически. Во мне что-то убито, то, что не подлежит восстановлению. Не знаю, как посмотреть людям в глаза. У меня увечная душа.
Марина долго молчала. А потом произнесла:
– Я очень хорошо понимаю, о чем ты. И тоже переживала что-то похожее. Так, наверное, у всех, кого настигает нестандартное, неестественное несчастье. Но я вижу, как ты возвращаешься, как мы с тобой всю нашу жизнь возвращаем, и понимаю другое. Это наша победа. Да, я гордо выйду сейчас из дома и так же посмотрю всем в глаза. И жертвам, и преступникам. Именно такими стали мне казаться все люди. Мы сумели не погибнуть – вот до чего мы сильны. Потому что любим друг друга. Ты же ради меня терпела боль с этой гимнастикой, никто бы ради себя на такое не пошел, мне кажется.
– Ладно, моя золотая, моя деточка-победительница. У тебя есть деньги на дорогу, на обед?
– Полно, – весело ответила Марина. – Еще и бабушка подкинула из пенсии. Я и домой что-то вкусное принесу. Кстати, долгов у нас нет, с центром рассчитались. А Кольцов, наш чудо-детектив, отказался от гонорара. Сначала по-хамски пошутил, сказал, что не грабит пигалиц, а использует их в своих профессиональных интересах. А потом исправился: «Пусть это будет мой вклад в великое дело становления юных, отважных и гордых душ».
– Какие хорошие слова. – Даша опустила ресницы, поймав ими золотой лучик то ли солнца, то ли надежды.
Обвиненная
Инна Васильевна Птицына считала себя рафинированной интеллигенткой и поэтом уникального дарования, которое немногим дано оценить. Но избранные, сумевшие это сделать, становились в ее глазах благодарными подданными. Она милостиво позволяла им хранить ей вечную преданность. Собственно, их таких было всего шесть – сотрудников отдела поэзии маленького частного издательства, которое выпустило два ее сборника стихов. Первый за ее счет – пятьсот экземляров, которые она сама же и выкупила. Вторую книжечку в мягкой обложке с симпатичными птичками и облаками издательство выпустило за свой счет тиражом полторы тысячи экземпляров. И это стало таким событием для Инны Васильевны, таким переходом из долгой тени к сверкающему свету, что она резко изменилась абсолютно во всем, даже в бытовых привычках.
Инна теперь говорила с приятельницей по телефону, с соседкой у подъезда, с дочерью на кухне таким светским, слегка утомленным тоном, как будто на нее направлены тысячи камер. Она пила кофе по утрам, ела вегетарианские щи днем, принимала по вечерам ванну с травами, мазалась кремом с петрушкой «Вечер» – и все это стало благоговейными ритуалами ухода за той единственной святыней, которой казался Инне Васильевне ее организм, вместилище души поэта, наконец-то оцененного народом. Ради народа она его, вместилище, сохраняла и лелеяла.
Ее дочь Светлана наблюдала за новым амплуа мамы с едва скрываемым раздражением. Она работала корректором в редакции большой ежедневной газеты, слепла над версткой целый день. Иногда полночи ждала срочные материалы в номер. Домой возвращалась с мечтой просто отдохнуть. Помолчать в тишине или поговорить на нормальные, естественные, простые темы с близким человеком. Но мама, которая никогда не была ни естественной, ни простой, ни даже близкой дочери в духовном плане, похоже, немного свихнулась. До мании величия рукой подать. Инна Васильевна ждала дочь для того, чтобы изводить ее разговорами о своей популярности, о том, в каком восторге ее читатели, отзывы которых на свои стихи она читала в интернете. А дочь прекрасно знала, что мать сама и строчит эти отзывы под разными никами на сайтах книжных магазинов. Светлана была очень честной, искренней. Так, наверное, и бывает: искренность одного человека созревает и крепнет в услових протеста против неискренности другого.
Отец Светы согласился только поставить свою фамилию в ее свидетельстве о рождении. Он жил в Москве и никогда не виделся с дочерью. Видимо, такой же уникальный в своем роде случай, как и ее мать. Когда Светлане исполнилось десять лет, в доме появился отчим. Второй муж Инны Васильевны был скромным, даже робким человеком и научным сотрудником в НИИ биологии. Олег Иванович и дома постоянно работал в их с Инной спальне, которая служила обоим и кабинетом. Очень старался не занимать слишком много места в квартире. Всякий раз извинялся перед Светой, если очень торопился утром и раньше ее занимал ванную. Инна Васильевна – свободный художник – всегда вставала после полудня. Светлана очень хорошо помнила все редкие случаи, когда они с отчимом выходили утром вместе и шли – она в школу, он к метро. Только в такой ситуации – не в замкнутом пространстве квартиры – под открытым небом, среди случайных и незнакомых людей, идущих тоже по своим делам, Олег хорошо, внимательно общался с падчерицей. Он расспрашивал ее о школьных делах, о том, что она думает, чем интересуется. И говорил сам: увлеченно, почти страстно, вдохновенно говорил о том, что казалось ему не профессией, а чудом. Он обожал все живое, видел глубокий смысл и зарождение жизни в крошечной почке, о животных и птицах рассказывал удивительные вещи. Свете казалось, он все это боготворит. А когда в свой последний школьный день Света вышла из ворот, отчим ждал ее, почти вжавшись в дерево у дороги. Стоял взволнованный, с маленьким букетом каких-то экзотических белых цветов. Она так удивилась: был рабочий день.
