Нам с Бонни плевать на то, как мы выглядим, а мама без конца рассматривает себя в зеркальце. Даже ночуя возле рынка, она не расставалась со своей косметичкой. Даже во всех этих ашрамах, в которых люди не моются, считая это презренной привычкой обывателей, она всегда делала себе макияж.
Я не ездил в поездах с того дня, как Бонни раскрашивала мне руку, а женщина в малиновом сари улыбалась и о чем-то без конца говорила. Пять лет прошло. Даже больше. Бонни тоже не рада поездке на поезде. Она пытается занять место на нижней полке, но тут в проходе появляется семейство с многочисленным потомством, и она нехотя уступает им место. Глаза у нее слезятся. В остальном выглядит вроде нормально. Мама находит нам место на боковой полке. Здесь она ведет себя как взрослая благоразумная женщина. Правда, все время говорит про то, что нас могут найти и нужно вести себя как можно тише.
— Тут так душно, — жалуется Бонни.
— Часов через десять приедем. Недолго осталось, — пожимаю я плечами. Не верю, что уже через сутки могу приехать в Берлин. Понятия не имею, что буду там делать.
— Да уж. Недолго осталось, — морщится она и чихает.
Все люди в этом вагоне перепачканы краской точно так же, как и мы. У кого-то всего пара розовых пятен на рубашке или сари, кто-то напоминает картины Питера. Душно. Сотня человек в одном вагоне. Или больше? Не знаю. На каждой полке по три-четыре человека, плюс люди на полу. Воздух превращается в мерцание цветной пыли. Бонни кашляет. Глаза ее слезятся. Я стараюсь не замечать этого. Потом ей явно становится хуже.
— У тебя нет с собой ничего от аллергии? — спрашиваю я.
— Не-а, — чихает она. — У меня уже давно приступов не было.
— Пойду спрошу у кого-нибудь, — поднимаюсь я. Ни у кого в вагоне ничего подходящего нет. Только одна женщина мне пучок мяты сунула. Я благодарю ее и иду дальше. Встречаю проводника, проверяющего билеты. Он почему-то начинает нервничать, заслышав об аллергии. С его помощью у меня все-таки появляется упаковка таблеток. Он идет к Бонни вместе со мной. Когда вижу ее, она вся в испарине. Перебирает кисти в чемоданчике. Проводник неодобрительно цокает языком, дает бутылку минералки и просит, чтобы Бонни при нем выпила таблетки. Никогда раньше не встречал такого участия со стороны незнакомого человека.
На какое-то время ей становится лучше. Она выливает немного воды на палитру, макает туда кисточку и говорит:
— Можно, я вспомню детство?
Я протягиваю ей руку. Она станет лучшим в мире художником. Не таким, как Питер. Бонни медленно выводит кисточкой узоры по моей руке. Очень неприятное ощущение, но пока она рисует, все хорошо.
Ее кисточка падает.
Краска разливается…
Я выношу ее на руках из поезда и иду в медпункт на вокзале. На любом вокзале есть такой. Это мой вокзал в Дели. Тот, на котором я работал все это время. На меня смотрят сотни глаз. Кто-то кивает мне. Мама идет где-то сзади. Сейчас нужно помочь Бонни. Я вношу ее в медпункт. На ее русых волосах все еще разноцветная пыль. Когда я кладу ее на стол, пыль поднимается и вновь оседает. Она уже не дышит.
Я не психопат. У меня была сестра. Ее звали Бонни.
* * *
Человеку ведь очень важно куда-нибудь ехать и ради кого-нибудь жить, понимаете? Это необходимо. Ну, чтобы был смысл. Найти Верену в Берлине — самая простая из возможных задач. Намного сложнее оставаться незамеченным в городе, который буквально помешался на мне. Каждый чертов сайт считает своим долгом написать новую сказку обо мне. Это я придумываю сказки, я, а не про меня.
Любое убийство связывают с моим именем. А уж если какой-то идиот накарябал где-нибудь красную курицу, то здесь уже никаких сомнений.
Я только один раз решаюсь подойти поближе к месту, где она сейчас живет. Так и стою перед входом, как придурок, а потом ухожу. Понимаю, что нужно убираться из этого города, но не могу. Наверное, ей будет лучше без меня, в нормальном мире с нормальным женихом, отцом и будущим, но я не могу отсюда уехать. Пока.
Иду в какой-то клуб и пытаюсь напиться до отключки. Не получается. Захожу в интернет с телефона и читаю о той, из-за кого я попытался ограбить банк. Все было не так, как пишут. Это было через несколько месяцев после того, как я с матерью вернулся в этот проклятый город. Примерно два года назад.
* * *
Кто-то водит по моему лицу ручкой. Я морщусь. Сквот в Берлине, в котором я ночую уже месяц, мне осточертел. Дело в том, что я не могу слышать некоторые слова. «Индия», «буддизм», «дзен», «ом», «медитация»… список можно продолжать. Это ключевые слова, которые выводят меня из равновесия. Их здесь произносят слишком часто. Кто-то начинает штриховать ручкой у меня на щеке. Я все-таки открываю глаза. Пара глаз возле моего носа тут же исчезает. Приходится окончательно проснуться. Вижу перед собой девушку лет пятнадцати на вид. Она очень похожа…
— Ты кто? — спрашиваю я.
— Можешь звать меня Бонни, — подчеркнуто сексуально говорит она.
Видимо, когда напился, говорил о ней. Она сбежала из интерната. Ей тринадцать, и она сбежала из престижного детского дома. Представляете, что бы с ней могло случиться в этом сквоте или в любом другом месте, где бы она оказалась? Ее нужно защищать. А мне нужен хоть кто-то, о ком я могу заботиться, ради которого я буду жить.
— Зачем ты на мне рисовала? — спрашиваю я. Мы идем в кафе неподалеку. Там кофе по одному евро. У меня есть целых три евро, так что хватает еще на булочку.
— Не знаю. Люблю рисовать. У тебя денег нет в долг? — спрашивает она, отпивая кофе. — Я татуировки вообще-то умею делать. Не нужно? — она указывает взглядом на несколько волнообразных линий у меня на плече. Это единственное, что у меня осталось от сестры. Я выбил эти линии. Это не татуировка, а какое-то жертвоприношение. По памяти нарисовал эти линии. Они остались от того последнего рисунка.
— Жутковатая, — говорит она, указывая глазами на эти волны.
— Согласен, — киваю я.
— Я вообще на людях еще не тренировалась, но точно сделаю лучше.
— Ты на морских свинках, что ли, тренируешься? — спрашиваю я.
— На хомячках, — веселится она.
Мы возвращаемся в сквот, и Бонни куда-то пропадает. Нахожу ее привалившейся к стене, со стеклянным взглядом. Таким же, как у матери. То есть представляете, да, что бы с ней стало, если бы она так и жила здесь?
Забираю ее из этого сквота. Я тогда уже нашел бункер и планировал туда перебраться. Бонни то и дело пропадает, но вроде бы все дурные привычки в прошлом. Она знакомится с Ленцем. Он похож на маньяка, я, кажется, уже говорил.
Бонни делает татуировки. Тренируется на мне, потом работает в салоне. На побегушках, конечно, но все-таки. Все мы вполне счастливы. До тех пор, пока я не решаю повидаться с матерью. Мама при виде меня впадает в новую истерику. Я стараюсь ее вразумить. Напомнить, что я ее сын. Она не помнит. Все время говорит о Бонни. А потом идет в полицию и пишет заявление о том, что я украл у нее дочь и пытаюсь ее убить. Это заявление принимают. Обнаруживают Бонни. Отдают ее в приют для трудных подростков, а судья, послушав весь тот бред, который несет мама, направляет ее на врачебное освидетельствование. Заботиться о ней теперь должен я. В судебном порядке.
