На экране Джейкобсон рассказывает о своей бывшей жене. С момента нашего последнего разговора он придумал больше тысячи намного более изощренных способов убийства. Он их даже записал и сейчас собирается зачитывать сотню способов убийства с применением паяльника, затем по программе — бытовые приборы и подстроенные автокатастрофы.
— Погоди, ты говорил, что у вас дом на углу, — говорит Микки.
— Ну да… — осекается мистер Джейкобсон.
— А улица заканчивается тупиком — где ты собрался разгоняться?
— Точно, я как-то не подумал об этом…
— Возле супермаркета вернее, и скрыться проще будет, — со знанием дела говорит Микки и облокачивается на стекло, прижимая меня к себе.
— Я вот тоже был таким в вашем возрасте, а потом вся любовь заканчивается напильниками и паяльниками, — говорит вдруг мистер Джейкобсон.
* * *
Утро начинается с того, что на кухне появляется Виктор. Почему-то это утро напоминает мне серию из какого-нибудь комедийного сериала. Вроде «Двух с половиной человек» с Чарли Шином и Эштоном Кутчером.
— Вы собрались в Штаты? — тут же бросается с места в карьер Виктор.
— Пока не знаю, но я бы хотела вернуться, — честно говорю я.
— Вернуться — это про Польшу или Германию, а в Штатах что ты забыла? — спрашивает Виктор, и я долго смотрю на него. Хотелось бы сказать немигающим взглядом, но я целых три раза моргаю, а он ни одного. Выиграл по-любому.
— Там можно было бы снимать не только реалити, но и… не знаю, рекламу маршмеллоу, — говорю я.
— Помнишь, как мы от вампиров убежали? — спрашивает Виктор.
— Помню.
— Ты тоже проиграешь.
— Я не собираюсь играть в старые игры. Мы можем сделать карьеру, — говорю я.
— Тогда нужен агент какой-нибудь. Опытный человек, который всех знает. Такой весь из себя важный и с козлиной бородкой, — хмыкает Виктор. Он понимает, что я хочу вернуться в Штаты не для рекламы зефирок.
— Я знаю одного, — говорю вдруг я.
— Опытного и всезнающего? — недоверчиво спрашивает Виктор.
— Нет. Но с бородкой, — радостно говорю я.
— Бородка — это главное, — бормочет Виктор.
— Ты можешь не ехать, — говорит Микки Виктору. — Вообще это еще не точно, и мы с тобой не подписывали контракт кровью, не давали клятву верности, ты можешь уйти в любой момент.
— Не могу, — бросает Виктор и ставит чайник. — И Ленц не может.
— Почему?
— Почему Верена вернулась к тебе, рок-звезда? Почему ты в истерику впадаешь, если час ее не видишь? В обычной жизни мы просто неудачники. А сейчас, здесь, со всеми этими роликами, рисунками и сказками…
— А сейчас ты — супергерой, — заканчиваю я его мысль.
— Сейчас у меня есть сто штук, чтобы проиграть их в казино, и мне даже жалко их не будет. Сейчас меня могут остановить на улице и попросить автограф. Нет, ты знаешь, я как-то по-другому неудачников себе представлял.
— Тогда едем в Штаты. Лично я всегда мечтал там побывать, — говорит Ленц. Он стоит в дверях и наблюдает за нами. — Только… я бы хотел попрощаться с мамой.
— Ну конечно. Ты единственный, от кого еще не отказались родители, — фыркает Виктор.
Я невольно вспоминаю лицо отца, когда он говорит: «У меня больше нет дочери».
— Я тоже хочу увидеть маму, — говорит Микки.
Вспоминаю вопль ужаса, которым заканчивается репортаж о его жизни.
23. Прощай, Берлин…
Верена
У нас билеты на завтра. Когда Микки и Ленц вспомнили о родителях, я их не поняла. Мы вот уже чертову тучу времени слоняемся из страны в страну, и никого никогда не беспокоила разлука с родителями. Микки потерял сестру. С ней он уже не сможет увидеться никогда. А мать его, кхм, похоже, недолюбливает. Ленц с его коллекцией бабочек — другое дело. У него милая, любящая мать. Уставшая от жизни женщина. Какая-то немного застиранная. С выцветшим лицом и закутанная в блеклую одежду, но искренне любящая своего сына. Даже слишком любящая. По крайней мере, мне так показалось. Сегодня, за день до отъезда, я вдруг понимаю, что никто из них не планирует возвращаться. Отсюда и желание увидеть родителей. Я даже замечаю, как Микки переводит на счет больницы своей матери деньги на пожизненное ее содержание.
Я не хочу видеть отца. Виктор прав. В глазах отца я неудачница, не оправдавшая его надежд, опозорившая семью и так далее. Он, кстати, прав, но я не хочу об этом вспоминать. Это ужасно, понимаете? Видеть то, как не оправдала чужих надежд. Это почти так же, как когда хоронишь свои мечты.
— Ты пойдешь со мной? — спрашивает Микки, имея в виду больницу, в которой живет его мать.
— Нет. Зачем я тебе там? — говорю я.
— Ты пойдешь со мной. — Это уже не вопрос.
Шестнадцать часов до вылета. Мы в Берлине. В городе, который упорно пытался взять меня в заложницы. Это красивый город. Никаких претензий и обид. Он просто чужой. Больница его матери на окраине города. В этой части я не бывала ни разу. Уже перед входом я останавливаю его.
— Она правда так на тебя реагирует? — спрашиваю я. Имею в виду тот крик ужаса.
— Иногда, — признается он.
— Надень линзы, — говорю я.
— Зачем?
— Она так кричит потому, что ты ее чем-то ужасно напугал. Например, пытался убить. Зная тебя, могу в это поверить. Но скорее всего, она видит в тебе твоего отца. Если ты будешь в линзах, она увидит своего сына в линзах и все.
Микки с минуту переваривает информацию, а затем спрашивает:
— Сиреневые?
— Можешь с изображением футбольных мячей, но они еще страшнее смотрятся, — смеюсь я и лезу в сумку. Красные, синие, зеленые, фиолетовые… У меня есть самые разные «глаза». Даже с ромашками. Эксклюзивные, между прочим. Наконец достаю темно-карие. Они ему немного велики, поэтому смотрятся глупо. В большом красно-коричневом кругу виднеется чуть затемненная серая радужка и зрачок. В общем, ему не идут линзы, но это не имеет значения.
С первого раза пройти не удается. Охранник ни за какие деньги не хочет впускать нас на территорию больницы. Приходится подловить медсестру и буквально насильно дать ей несколько крупных купюр. Девушка проводит нас на второй этаж. Проходя мимо охранника, не могу удержаться от победоносного взгляда. Мужчина презрительно кривится и смотрит в пол.
Спустя несколько светлых, стерильных помещений мы оказываемся в коридоре с палатами. Здесь тихо и безлюдно. Никаких ассоциаций с «Пролетая над гнездом кукушки».
— Сейчас все спят, — предупреждает девушка и называет номер палаты. Мы проходим по коридору, и я выпускаю из рук ладонь Микки. Он оборачивается, но я лишь киваю. Он должен зайти один. В комнате спиной к двери сидит маленькая женщина. Ее почти не видно в этом кресле. Только часть кисти. Микки делает несколько шагов, а затем садится на колени и долго смотрит в лицо этой маленькой женщины.
