– И все-таки это неправильно, чтобы ты тут оставалась. О Эльфрида! Как ты могла так себя скомпрометировать? Это гибель для твоего доброго имени, что ты сбежала ко мне таким образом! Неужели твоего первого опыта было недостаточно, чтобы ты стала избегать такого рода вещей?
– Мое доброе имя! Генри, я скоро умру, и какой прок тогда будет от моего доброго имени? Ох, будь я мужчиной, а ты – женщиной, я никогда не покинула бы тебя из-за такого маленького проступка, как мой! Не думай, что это был с моей стороны проступок настолько гнусный – тайком убежать с ним из дому. Ах, как сильно я желаю, чтобы ты мог тайком убежать раз двадцать с разными женщинами, до того как познакомился со мною, чтобы я могла на деле доказать тебе, что я не считаю это проступком, но только рада назвать тебя своим после них всех, рада, что ты стал моим! Если бы ты только мог легко читать в моем сердце, ты бы понял, как я правдива, Генри. Разве я не могу быть твоей? Скажи, что ты любишь меня по-прежнему, и давай не будем разлучаться с тобой снова, давай? Я не могу вынести это – все эти нескончаемые часы, и дни, и ночи, что идут своим чередом, а тебя нет со мною рядом, и ты далеко потому, что ты ненавидишь меня!
– Я не ненавижу тебя, Эльфрида, – сказал он мягко и поддержал ее под руку. – Но ты не можешь здесь оставаться – на данный момент, я имею в виду.
– Думаю, что не могу… я хотела бы, чтобы можно было. Я боюсь, что, если… если ты перестанешь видеться со мною… что-то ужасное может случиться и мы больше никогда не увидимся. Генри, если я недостойна быть твоей женой, я хочу быть твоей служанкой и жить с тобой, и чтобы меня никто не разлучал с тобою, чтобы я могла всегда быть подле тебя. Меня не заботит ничего, кроме этого!
– Да, я не могу отослать тебя прочь, я не могу. Одному Богу известно, какое темное будущее может вырасти из деяния этого вечера, но отослать тебя прочь я не могу! Тебе необходимо присесть, а я попытаюсь собраться с мыслями, чтобы понять, как лучше поступить.
В этот миг оба услышали громкий стук в дверь гостиницы, сопровождаемый неистовым звоном дверного колокольчика, эхо коего разнеслось от чердака до подвала. Дверь быстро отворили, и после нескольких торопливых слов диалога в холле тяжелые шаги послышались на лестнице.
Лицо мистера Суонкорта, раскрасневшееся, убитое горем и суровое, заглянуло на второй этаж. Он поднялся выше и встал перед ними. Глядя то выше головы Найта, то сквозь него с молчаливым негодованием, он повернулся к дрожащей девушке:
– О Эльфрида! И вот где я вас наконец нахожу? Таковы теперь ваши фокусы, мадам? Когда же вы избавитесь уже от своих идиотских замашек и начнете вести себя как порядочная женщина? Неужели мое фамильное имя и честь дома будут втоптаны в грязь вашими поступками, что оскандалили бы даже дочь прачки? А ну марш за мной, мадам, ступайте за мной сейчас же!
– Она так измучена! – сказал Найт голосом, в котором слышалась предельная мука. – Мистер Суонкорт, не будьте с нею резки, позвольте мне умолять вас быть с ней добрее и относиться к ней с любовью!
– А вам, сэр, – сказал мистер Суонкорт, поворачиваясь в его сторону под явным давлением обстоятельств, – я мало что могу сказать. Могу лишь заметить, что чем скорее покину ваше общество, тем больше удовольствия это мне доставит. Почему вы не могли, ухаживая за моей дочерью, вести себя как честный человек, я не знаю. Почему она, бедная неопытная девочка, пошла на такой глупый поступок, я тоже не знаю. Даже если она понятия не имела, что значит убежать из дому, то уж вы-то могли об этом подумать.
– Это не его вина: он не соблазнял меня, папа! Я сама приехала.
– Если вы хотели разорвать помолвку, отчего вы прямо об этом не сказали? Если вы никогда не собирались жениться на ней, то отчего не оставили ее в покое? Клянусь душой, это раздражает меня до глубины сердца, что я вынужден так скверно думать о человеке, которого считал своим другом!
Найт, угнетенный и уставший от своей жизни, не пришел в себя настолько, чтобы ответить хоть словом. Как мог он защитить себя, если его защита была бы обвинением Эльфриды? На этот счет он ощущал мучительное удовлетворение, позволяя ее отцу продолжать думать и говорить ошибочно. Это был слабый луч радости, что струился в непроглядном мраке, окутавшем его ум: священник мог бы никогда не узнать, что не кто иной, как он, ее возлюбленный, соблазнил ее на побег, что, казалось, приняло облик того самого недоразумения, кое завладело мистером Суонкортом.
– Ну, так вы идете? – снова обратился к ней мистер Суонкорт.
Он схватил ее несопротивляющуюся руку, переплел со своей и свел ее вниз по лестнице. Найт провожал ее взглядом, последний миг вселил в него отчаянную надежду, что она обернется. Она спускалась вниз и ни разу не обернулась.
Он слышал, как входная дверь гостиницы открылась и закрылась снова. Колеса кеба чиркнули по бордюрному камню, послышалось бормотание даваемых инструкций. Дверца кеба хлопнула, колеса задвигались, и они укатили прочь.
С того часа как она у него ненадолго появилась, в груди Генри Найта свирепствовала ужасная буря. Его инстинкты, чувства, эмоции – или как бы это ни называлось – убеждали его сделать первый шаг, скорее ехать к Эльфриде и стать ее любящим мужем и защитником до конца дней.
Затем появлялись разрушительные мысли о том, что по-детски непосредственный, непродуманный и неосторожный поступок Эльфриды, когда она приехала к нему одна, только доказывает, что приличия были для нее не чем иным, как мертвой буквой закона общества, что ее несдержанность, коя была истинным простодушием без всякой уравновешенности, значила, что ей безразличен декорум; и сложно ли предположить, что молодая женщина с таким характером была обманута в прошлом? Он говорил себе, будучи в настроении самого горького цинизма: «Подозрительная, сдержанная женщина чересчур проницательна, чтобы ее обманул мужчина, такие доверчивые создания, как Эльфрида, становятся падшими женщинами».
Проходили часы и дни, а Найт продолжал пребывать в бездействии. Медленно потянулось время, и оно заставило ослабнуть пробудивший было его сердечные чувства могущественный образ ее присутствия; время укрепило его умственные способности подавить любовь доводами рассудка. Эльфрида любила его, это он знал, и он не мог перестать любить ее, но жениться на ней он не мог. Если бы она только могла снова стать его Эльфридой – той женщиной, какой она ему казалась, – но та женщина умерла и похоронена, и он больше не знал ее! И как он мог жениться на этой Эльфриде – на Эльфриде, которая, увидь он ее сразу такой, как она есть, стала бы не более чем интересным, достойным сожаления знакомством в его глазах, но ничем более?
Ему разъедало сердце, когда он думал, что на самом что ни на есть личном примере столкнулся с куда худшим положением вещей, чем он привык обыгрывать в своей приятной социальной философии да описывать в своих сатирических эссе.
Нравственная правильность жизни этого человека достойна всяческой похвалы; но, несмотря на некоторую интеллектуальную проницательность, Найту было чуточку свойственно упорствовать в своих ошибочных суждениях, что главным образом обнаруживается в характере безукоризненно честных людей. В его глазах правда выглядела слишком ясной и чистой абстракцией, которая никоим образом не могла бы быть столь безнадежно перемешана с заблуждениями, какой ее видят люди практические. Раз он обнаружил, что ошибался, считая Эльфриду безгрешной, то ничто на свете не могло заставить его поверить, что она, в конце-то концов, вовсе не такая испорченная.
