Найт подошел к камину и стал беспечным взглядом изучать два портрета из слоновой кости, что стояли на каминной полке.
– Хотя эти леди с розовой кожей имеют очень недоразвитые черты, судя по тому, что я вижу здесь, – заметил он, – они обладают очень красивыми волосами.
– Да, и это самое важное, – сказала Эльфрида, возможно, думая о своих волосах, а возможно, и нет.
– Не самое важное, хотя определенно это значит очень много.
– Какой цвет волос вам больше всего нравится? – отважилась она спросить.
– Для меня больше важно, чтоб у девушки были густые волосы, чем то, каков их цвет.
– Предположим, они густые у всех, можете вы тогда назвать мне ваш любимый цвет волос?
– Черный.
– Я имею в виду, у женщин, – сказала она, на мгновение потеряв лицо и надеясь, что она ослышалась.
– Это же имел в виду и я, – отвечал Найт.
Ни один человек не мог ошибиться в цвете волос Эльфриды. Когда у женщины они лежат без объема, то мужчина со слабым зрением еще может ошибиться. Но ее копна волос была всегда на виду. Видя ее волосы, вы так же легко определяли их цвет, как и ее пол, и знали, что их цвет – светлейший русый. Она поняла в тот же миг, что Найт, будучи превосходно осведомлен об этом, в подобном вопросе обладает независимым идеалом, заслуживающим его восхищения.
Эльфрида ужасно рассердилась. Ее не могла не поразить честность его суждений, и хуже всего было то, что, чем больше они были против нее, тем больше она их уважала. И теперь, как отчаянный игрок, она поставила на кон свое последнее и лучшее сокровище. Ее глаза – они еще не получили его оценки.
– Какой цвет глаз вам больше всего нравится, мистер Найт? – спросила она медленно.
– Честное мнение или как комплимент?
– Конечно же честное, я не хочу ничьих комплиментов!
И все-таки Эльфрида думала по-другому: комплимент или слово одобрения от этого человека были бы для нее как колодец с ключевой водой для погибающего от жажды араба.
– Я предпочитаю карие, – сказал он безмятежно.
Она сделала свою ставку и проиграла вновь.
Глава 19
Жар любви уже горит
[96].
Найт отнюдь не владел теми легкими вольностями речи, кои, благодаря благоразумным штрихам язвительной лести, изглаживают из памяти женщины абстрактные рассуждения собеседника. Таким образом, ничего более не было сказано с обеих сторон на тему волос, глаз или цветенья человеческой красоты. Сознанье Эльфриды пропитывалось чувством собственной незначительности до тех пор, пока она с тревожной ясностью не начала ощущать ее всем своим существом, а на ее лице ясно читалось, что она сильно сконфужена. Вся их беседа в конце концов свелась к тому, что он со спокойной уверенностью принижал ее раз за разом; и в целях самозащиты Эльфрида охотно вспомнила Стефана. Он ни за что не отнесся бы ко мне с такой неприязнью, говорила она себе, он никогда не стал бы восхищаться девичьей красотой и манерами, что отличались бы от ее собственных. Правда, Стефан признался, что любит ее; мистер Найт никогда не говорил ничего подобного. Но это соображение ничуть ее не утешило, и мысль о том, сколь незначительна ее особа во мнении Найта, по-прежнему причиняла ей мучительную боль. Вот бы все было наоборот – пусть бы Стефан любил ее вопреки тому, что ему нравятся совсем другие девушки, а Найт был бы равнодушен к ней, несмотря на то что она соответствовала бы его идеалу, тогда положение дел вызвало бы у нее куда более счастливые мысли. А пока что выходило, что восхищение Стефана могло корениться в слепоте, которая была следствием страсти. Возможно, любой зоркий мужчина вынесет ее внешности обвинительный приговор.
Остаток субботнего дня они в основном провели в обществе старших обитателей дома, и не возникало такой беседы, которая велась бы только между ними двоими. В ту ночь, когда Эльфрида лежала в постели, ее мысли вернулись к прежнему предмету. То она настойчиво твердила, что это было проявлением его дурных манер и оттого он так решительно выражал свое мнение; то в следующий миг убеждала себя в том, что это была истинная честность.
– Ах, что же я за бедная такая невеличка! – промолвила она, вздохнув. – Люди любят его, он водит компанию с большим миром, и их ни в малейшей степени не интересует и то, что я думаю, и то, как я выгляжу.
Возможно, мужчина, который попал в мысли женщины таким прямым путем, уже наполовину завоевал ее сердце, а дистанция между этими двумя пунктами общеизвестно короткая.
– Неужели ты вправду уезжаешь на следующей неделе? – сказала миссис Суонкорт Найту на следующий вечер, в воскресенье.
Все они неторопливо взбирались на холм, направляясь к церкви, где в последний раз должно было пройти богослужение, и достойно удивления, что для этого избрали не обеденное время, а вечернее, после которого собирались начать демонтаж полуразрушенной церкви.
– Я намереваюсь ехать через Корк
[97] из Бристоля
[98], – отвечал Найт. – И потом поеду в Дублин.
– Возвращайтесь тем же путем, и погостите у нас немного дольше, – сказал священник. – Неделя – это же ничто. Мы едва успели заметить ваше присутствие в доме. Я вспоминаю одну историю…
Священник неожиданно оборвал себя. Он забыл, что было воскресенье, и слишком уж увлекся будничным направлением мыслей, но ветер вдруг переменил направление, и вечерний бриз раздул колоколом его сутану, коя таким образом попала в поле его зрения и напомнила ему кое-что.
Он тут же отклонил в сторону течение своего повествования, с ловкостью, которой требовал случай.
– …историю о левите
[99], что совершил путешествие в Вифлеем
[100], из которой позавчера я и взял текст для моей сегодняшней проповеди, это как раз вспомнилось кстати, – продолжал он с интонациями человека, который вовсе и не думал минутой ранее поведать скабрезную историю буднего дня и не размышлял ни о чем, кроме святого воскресенья, на протяжении нескольких недель. – Что получил он в конце из-за своей неугомонности? Если бы он остался во граде иевусейском
[101] и не стремился бы так нетерпеливо во град Гиву
[102], никаких неприятностей с ним бы не случилось
[103].
