Ее образ стал царить в его душе столь властно, что он, привыкший все анализировать, почти задрожал, выведя возможный результат вторжения этой новой силы в тот славный, спокойно установленный порядок вещей его привычной жизни. Он стал беспокойным, затем перезабыл все второстепенные предметы ради удовольствия размышлять о ней одной.
И все-таки надо сказать, что Найт любил ее скорее философской, чем романтической любовью.
Он думал о ее манере держать себя с ним. Простота, граничащая с кокетством. Флиртовала ли она? – спрашивал он себя. Ни одно из толкований, превращающих заинтересованность в подозрение, не могло поддержать подобную теорию. Ее партия была слишком хорошо сыграна, чтобы нести в себе что-то еще, кроме правдивости. Эта игра имела в себе недостатки, без которых ничто не может стать гениальным. Ни одна актриса с двадцатилетним опытом игры на театральных подмостках, ни одна леди со слишком откровенным вырезом, чей самый первый выход «в свет» затерялся в благоразумном тумане уклончивого разговора, не смогла бы разыграть перед ним роль той непосредственной девушки, какой была Эльфрида.
У нее были свои маленькие хитрости, кои отчасти и создавали эту непосредственность.
Существуют холостяки по характеру и холостяки по стечению обстоятельств;: несомненно, старые девы принадлежат также к обоим видам сразу, хотя некоторые думают, что они принадлежат лишь ко второй разновидности. Как бы там ни было, Найта считали холостяком по природе своей. К чему он пришел? Он испытал весьма любопытное чувство, произведя смотр своим же теориям на тему любви и прочтя их теперь, когда эти теории ярко озарил его новый опыт, когда он увидел, насколько больше его изречения значили, чем он сознавал в то время, когда их записал. Зачастую людям лишь тогда открывается подлинная суть какого-нибудь старого доброго афоризма, когда они на себе испробуют его правдивость, переживши случайное приключение, но Найт и слыхом не слыхивал о таком, чтобы человек, влюбившись, прочувствовал таким вот образом на своей же шкуре всю язвительную силу собственных эпиграмм.
Он был чрезвычайно удовлетворен лишь одной стороной дела. У него было врожденное и непобедимое стремление быть единственно первым возлюбленным женщины, и никем иным. Он обнаружил в себе следующее внутреннее требование: если когда-нибудь он решится вступить в брак, то при этом он должен обладать абсолютной уверенностью в том, что никогда не всплывут неудобные старые письма, что не будет поклона и краски стыда при случайной встрече с таинственным незнакомцем, что не будет ни единого возможного источника такого беспокойства. Чувства Найта были только обыкновенными чувствами человека его возраста, который любит неподдельно и, возможно, немного преувеличивает, следуя своим стремлениям. Когда впервые влюбляются мальчики, то любовь исходит из самого центра их сердец, и ничто другое в этом деле их не волнует. Однако в более осмысленном возрасте все больше наших способностей стремится равно поучаствовать в страсти, пока, по достижении возраста Найта, понимание не начнет охотно примешиваться к любви. Впрочем, оно может с тем же успехом и не примешиваться к ней. Влюбленный мужчина, считающий собственные мозги мерилом для определения своей позиции, похож на человека, который решил определить длину корабля по свету фонаря, укрепленного на верхушке мачты.
Найт, делая свои выводы на основе оригинальности, присущей манерам Эльфриды, что подкреплялось известными ему фактами, решил, что они означают неопытность в любви, а уж это основывалось на одних умозаключениях. Incredules, les plus credules
[107]. «Эльфрида, – говорил он себе, – едва ли взглянула на какого-то мужчину до того, как познакомилась со мной».
Он никогда не забывал о том, как несправедливо сурово повел себя с нею, потому что она предпочла красивое украшение хорошим нотам, и с тех пор сто раз нашел ей извиненье, думая о том, как естественна для женского пола любовь к украшениям и сколь необходимо бывает мягкое вливание личного тщеславия, чтобы сделать полноценной нежную и пленительную окраску женского ума. Словом, к концу своего недельного отсутствия, за которое он даже успел добраться до Дублина, Найт решил сократить время своей поездки, вернуться в Энделстоу и связать себя словом, сделав реальностью то гипотетическое предложение, кое было высказано одним воскресным вечером.
Несмотря на то что он в свое время извел уйму бумаги, состряпав общественную теорию о культуре поведения и о современных манерах общения, весомая унция практики в ней отсутствовала, и теперь, даже ради спасения своей жизни, Найт никак не мог вспомнить, считается ли правильным дарить юной леди украшения до того, как было объявлено об их помолвке. Но за день до отъезда из Дублина он беспокойно озирался по сторонам, отыскивая магазины, где продаются первоклассные драгоценности, где он рассчитывал купить то, что ей лучше всего подойдет.
То было самое неловкое и непривычное чувство, когда, после того как он открыл и закрыл за собой дверь своего номера, он сел, открыл сафьяновую шкатулку и поднес к глазам каждую из хрупких золотых вещиц. Многое в этой жизни давно было известно нашему литератору, живущему отшельником, но сие чувство было внове, и он поворачивал их перед глазами, как дитя с задворок цивилизации, никогда не державшее в пальцах ничего подобного. Внезапное капризное решение, что выбранные им серьги в конце концов ей не подойдут, заставило его вскочить на ноги в волнении и выбежать на улицу, чтобы немедленно обменять их на другие. После целой уймы несказанных тревог повторного выбора, в течение которого его ум пришел в столь сильное замешательство, что дар критиковать объекты искусства, казалось, полностью оставил его персону, Найт вышел из магазина, унося с собою другую пару сережек. Эта пара пробыла в его владении ровно до полудня, когда, после того как он рассмотрел их пристально раз пятьдесят, испытывая все возрастающие дурные предчувствия того, что его новый выбор оказался хуже первого, он почувствовал, что не сомкнет глаз, опустивши голову на подушку, до тех пор, пока не улучшит дела и не обменяет свою покупку на предыдущую. Пребывая в абсолютном жгучем бешенстве на себя за подобное ренегатство, он снова вошел в дверь магазина, был ужасно смущен тем, что пришел и стал причиной для дальнейших беспокойств, зашел в другой ювелирный магазин, купил другую пару серег по непомерно высокой цене, поскольку они показались ему самыми подходящими, спросил у ювелиров, примут ли они другую пару в обмен на эти, получил ответ, что они не могут совершить обмен изделий, приобретенных у другого мастера, заплатил деньги и вышел владельцем двух пар сережек, спрашивая себя, что же теперь делать с лишней парой. Он почти желал как-нибудь случайно их потерять или чтобы кто-то их стащил – и был вдруг обременен вклинившимся в его размышления чувством, что он, как умный человек, с истинными идеями об экономии, должен немедленно продать их где-нибудь, что он, в конце концов и сделал, уступив их за бесценок. К опустошительному чувству, что он потерял целый день, обегав весь город по эдакому поводу и ради столь необыкновенной задумки, и что он потерял несколько фунтов стерлингов из-за своей же неловкости, примешивалось чувство удовлетворения, что он навсегда избавился от своего старомодного невежества в отношении дамских драгоценностей, а кроме того, в конце концов выбрал поистине прекрасное украшение. Остаток этого дня он провел, изучая внимательным взглядом украшения каждой леди, какая попадалась ему на глаза, взглядом оценщика, который на этом деле собаку съел.
