Воцарилось молчание. Найт держал в руке открытую коробочку, глядя довольно горестно на сверкающие драгоценности, ради которых он покинул свою сферу, чтобы их добыть; бездумно поворачивая их в руке то так, то эдак, словно чувствуя, что если уж его дар отвергнут ею, то он пытался получить от него удовольствие сам.
– Закройте их и не позволяйте мне больше на них смотреть – сейчас же! – сказала она смеясь, и в ее голосе прозвучала причудливая смесь неохоты и мольбы.
– Почему, Эльфи?
– Эльфи не для вас, мистер Найт. Ох, потому что тогда я захочу их. Вот я глупая, знаю-знаю, глупая оттого, что сказала это! Но у меня есть причина, по которой я не беру их… пока что.
Минуту она удерживалась от того, чтобы сказать последние слова, намереваясь лишь намекнуть, что ее отказ имеет свои пределы, но каким-то образом у нее они вырвались, и эти слова разом отменили собой все остальное.
– Вы возьмете их когда-нибудь?
– Я не хочу.
– Почему вы не хотите, Эльфрида Суонкорт?
– Потому что не хочу. Мне не нравится сама идея взять их.
– Я читал про огорчительный факт, который лежит в основе для такого отказа, – сказал Найт. – Поскольку они вам нравятся, ваше нежелание иметь их, должно быть, связано со мной самим?
– Нет, это не так.
– Что тогда? Я вам нравлюсь?
Эльфрида еще больше покраснела и взглянула вдаль, и на лице ее появилось прелестнейшее выражение осуждения того, что касалось ее ответа.
– Вы мне нравитесь вполне достаточно, – мягко пролепетала она наконец.
– Не слишком сильно?
– Вы так резки со мной и говорите мне неприятные вещи, так как же я могу? – отвечала она уклончиво.
– Полагаю, вы считаете меня ретроградом?
– Нет, я не… в смысле, считаю… я не знаю, кем я вас считаю, вот что я хотела сказать. Давайте вернемся туда, где мой отец, – отозвалась Эльфрида, немного встревожившись.
– Что ж, я назову вам мою цель, которую преследую этим подарком, – сказал Найт с хладнокровием, призванным убрать из ее сознания всякое мыслимое впечатление о том, кем он был в действительности – ее поклонником. – Видите ли, это наименьшее, к чему обязывали меня правила обыкновенной галантности.
Эльфриду попросту озадачило это понятное как день объяснение.
– Я почувствовал то же, что любой другой человек естественным образом почувствовал бы на моем месте, ну, понимаете, когда я осознал, что мои слова о вашем выборе в тот день были возмутительными и несправедливыми, и мысль об извинении должна была излиться в материальную форму.
– Ох да.
Эльфрида расстроилась – она не могла сказать почему, – что он дал всему такое законное объяснение. Это было разочарование, что он все это время руководствовался хладнокровным мотивом, о котором можно было рассказать кому угодно и не вызвать ни у кого улыбку. Знай она, что серьги предлагались ей по такой причине, она непременно приняла бы соблазнительный дар. И мучительна была сама мысль, что он подозревал ее, мысля, что она вообразила, будто он предлагает ей их как подарок поклонника, что было довольно оскорбительно, если бы это было не так.
Миссис Суонкорт подошла к тому месту, где они сидели, чтобы выбрать плоский валун, на котором можно расстелить их скатерть, и в беседе на эту тему дело, ожидающее решения между Найтом и Эльфридой, было отложено на потом. Он счел ее отказ, выраженный так определенно, застенчивостью девушки, что нежданно-негаданно оказалась в сцене из романа и что в целом он может вынести такое начало. Если бы Найту кто-нибудь сказал, что это чувство верности боролось в ней против новой любви, в то же время гарантируя не что иное, как его победу в конечном счете, это могло бы полностью лишить его всякого желания добиваться своего.
В то же время легкое напряжение проскальзывало в их обращении друг с другом на протяжении всего полудня. Ветер переменился, и им пришлось выше подняться на скалы. День скользил к концу со своей обычной в таких случаях спокойной и сказочной пассивностью, когда каждый совершенный поступок и каждая обдуманная мысль становятся попытками избежать более энергичных мыслей и поступков. Занятые праздным созерцанием, они наблюдали через гребень скалы, как их обеденный стол-валун стали понемногу обдавать соленые брызги, а потом все крошки и кусочки пищи разом взяла да слизнула волна морского прилива. Священник вывел нравственное поучение из этой сцены; Найт ответил ему в том же духе. И затем волны принялись яростно накатываться на берег, сине-зеленые языки морских волн, имеющие неопределенные очертания, лизали склоны, а любой беспечный порыв ветра обращал их в пену, и они отползали назад побелевшими и обессилевшими, оставляя за собою тянущиеся следы.
Следующая сцена: прогулка под проливным дождем, который загнал их в укрытие, в неглубокую пещеру, после чего лошадей запрягли, и они отправились домой. Когда они въехали на взгорье, небо снова очистилось, и лучи заходящего солнца лились прямо на мокрую дорогу, идущую в гору, по которой их экипаж взбирался наверх. Колеи, выдавленные колесами их экипажа при подъеме, – словно два миниатюрных водоканала, сработанных лилипутами, – казались, если смотреть на них с некоторого расстояния, сияющими полосами золота, что сужались к концу до нуля. От этого зрелища они тоже отвернулись, и ночь расправила свои крылья над морем.
Вечер был прохладный, а луна вовсе не взошла. Найт сидел близко к Эльфриде, и когда в наступившей темноте стало не различить, где кто сидит, придвинулся ближе. Эльфрида отодвинулась.
– Надеюсь, вы великодушно разрешите мне занять свое место? – прошептал он.
– Ох да, это же наименьшее, к чему обязывают меня правила обыкновенной галантности, – сказала она, интонационно подчеркивая фразы таким образом, чтобы он мог в них опознать свои собственные слова.
Они оба чувствовали, что осторожно балансируют на той тонкой грани, что разделяла два варианта развития событий. Вот в каком настроении они возвратились домой.
Для Найта сей краткий опыт был сладостным. То было для него милое невинное время, которое редко потом повторяется в жизни мужчины, и, несмотря на то что тогда не происходило ничего необыкновенного, те времена особенно дороги сердцу, когда смотришь на них в ретроспективе. Его любовь еще не была столь глубока, чтобы чинить неудобства, и мирные чувства баюкали его, позволяя ему с детскою радостью наслаждаться самыми незначительными вещами. Движенье морских волн, определенный цвет прибрежных скал… впоследствии достаточно было сделать легчайший намек, чтобы Найт впал в дремотное состояние и перенесся мыслями в тот день, воспоминанья о котором сразу же накрывали его с головой. Даже поучительные банальности, кои изрекал священник, – главным образом потому, что ему казалось, что нечто эдакое в профессиональном смысле требовалось от него в присутствии человека склонностей Найта, – последний проглатывал целиком. Находясь в обществе Эльфриды, он не только выносил беседы такого рода, подчиняясь правилам обыкновенной вежливости, но он даже с охотой прислушивался к ее отцу, внимал его разговорам, и ему доставляло удовольствие прикидываться, будто идеи, что высказывал священник, самые что ни на есть правильные и необходимые, и Найт относился к нему снисходительно, поскольку, глядя на окружающие предметы, постоянно чувствовал, как грудь ему теснит несказанная радость.
