Даже в историческом романе демонстрируется невинное мошенничество при подсчётах секунд. Власти США до сих пор не удосужились опровергнуть надуманные аргументы, подогревающие общественное мнение вот уже десятки лет.
2.5. Семья
Португалия, южное побережье. 7 марта 2004 года.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга…» Если все остальные счастливые семьи похожи на нас, то любопытно, сколько счастливых семей останется в живых через пару суток?
Мари в ответ на шутку посмеивается. Вообще-то, шутки мои ей не нравятся — она их воспринимает слишком серьёзно, а шутки у меня бывают резкими, иногда на грани жестокости. Часто Мари мягко просит не шутить. Но для меня чёрный юмор — отдушина, выплеск злости и раздражения из-за абсурдности ситуации. Конечно так нельзя, я понимаю, что мои шутки могут быть неприятны. Но ничего поделать с собой не могу — мы все выплёскиваем раздражение на самых близких. Иначе облегчить душу не получается. Видимо, близкий человек должен принимать на себя часть наших настроений.
* * *
В чём-то Мари обычная женщина. Однажды давным-давно, в первые дни нашей любви, ей показалось, что я собираюсь её бросить — тогда мы ещё только притирались друг к другу. Она горько плакала, просила не уходить.
Я увидел, что она меня любит не меньше, чем я её. И с тех пор у нас не было размолвок. Или почти не было. В этом отношении мы — исключение из правил. Даже счастливые семьи иногда поругиваются. Мы же не ругались. Почти ни разу. А когда ругались, то виноват был я и только я — выходил из себя по пустякам, спускал на Мари ненужных собак, выпускал пары. Причина всегда лежала в стороне: нелады на работе… зуб болит… погода подкачала…
Но Мари невероятная женщина. Несколько поползновений к ссоре закончились ничем как раз из-за её реакции. Чего стоило спокойствие Мари, мне никогда не узнать, но после того, как она дважды или трижды не дала ссоре развиться, ссориться стало неинтересно.
Мари — единственный человек, кому я доверяю безоговорочно и безраздельно. Поэтому я не могу излагать дело профессионально. Срываюсь, перепрыгиваю. Волнуюсь как мальчишка. Топчусь-топчусь, а рассказ не двигается. Хотя Мари постепенно узнаёт сведения, необходимые для понимания. И то хорошо.
Сколько в Мари от Глеба? Сколько от мамы? Сколько от мужа, с которым провела долгие годы? От детей? От меня? Сколько только своего, только того, что было даровано природой только ей?
Пока я знаю одно — мы любим друг друга и готовы на всё ради друг друга. К нам не относятся утверждения, будто за дымовой завесой показной заботы о ближнем люди скрывают стремление обеспечить собственное благополучие.
* * *
Когда мы поженились, Мари рассказала, как убили Стаса.
Пулей. Точнее шестью пулями. В дверь позвонили, он пошёл открывать. Не поглядел в глазок, не спросил, кто там. Открыл дверь, раздались хлопки — шесть тихих хлопков. Стас упал и умер. Обычно дверь открывала сама Мари. Если бы она открыла дверь и в тот раз, то сначала застрелили бы её, а потом Стаса.
Но открыл двери Стас, Мари осталась жива, и мы познакомились за праздничным столом, когда случайно оказались друг против друга во время празднования то ли годовщины свадьбы Глеба, то ли очередной круглой даты его военной службы. На ней был черный свитер и белая брошь. И у неё была мягкая, спокойная улыбка. Мари улыбается далеко не всегда — только у сумасшедших постоянно ровное и прекрасное настроение. Но с тех пор без её улыбки жить мне стало если не невозможно, то очень и очень трудно.
* * *
«…каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Вряд ли где-то в мире есть ещё одна семья, в которой сегодня происходит то же, что с нами… Значит, мы несчастливая семья? Поживём — увидим.
И они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Глава третья. Легенда
3.1. Глеб (обыкновенная биография в обыкновенное время)
Предисловие Вадима Шмакова: «Это черновик мемуаров Глеба Сергеевича Голикова, найденный мною на его даче. Несколько рукописных страничек хранились в стареньком письменном столе. Обнаружил я их, копаясь в бумагах по просьбе Натальи Петровны, вдовы покойного. До меня на даче побывали специалисты, забравшие всё, что им показалось достойным внимания, поэтому остаётся загадкой, каким чудом бумаги уцелели среди ненужного хлама: выписанных на карточки слов, конспектов классиков марксизма-ленинизма, газетных вырезок на тему партийных съездов. В записках схематично охвачен весь период военной службы, но упор делается на последний год работы. Видимо, Глеб Сергеевич хотел написать именно о последнем поручении. Скончался он в девяносто третьем году, через год после выхода в отставку. Успел написать мало. Подзаголовки придуманы мною, деление на главы тоже моё. Ниже, несколько отрывков из записок Глеба».
«Умных убийц не бывает по определению. Раз человек убивает, значит он глуп» — броская и ёмкая фраза, согласен. Но, к сожалению, иногда другого выхода не остаётся.
Мне повезло, потому что убивать не приходилось. Пару раз присутствовал на совещаниях, где другие люди, занимающие более важные посты, принимали решения о ликвидации. Но оба раза моё участие ограничивалось невнятным молчанием.
На совещаниях я любил рисовать дерущихся человечков и пиратские рожицы, напоминая самому себе скучающего на неинтересном уроке школьника. А после окончания совещания черновики собирал секретчик.
Не было сомнений, что бумажки тут же сжигаются, однако как-то раз начальник поймал меня в коридоре и скучающим голосом, глядя вдаль поверх головы, поведал, что руководство заинтересовалось моими упражнениями по рисованию, — мол, не представляют ли фигурки беснующихся пиратов моё видение начальства. Возможно подсознательно, я именно так нашу кухню и видел — засилье пиратских рож, вдохновенно режущих друг друга.
Начал я службу лейтенантом, потому что мне удалось поступить в Московский институт иностранных языков — так тогда назывался многострадальный (в смысле переименований) нынешний Московский лингвистический университет. Большая же часть сверстников после окончания школы пошла служить рядовыми, и к моменту окончания учёбы выяснилось, что призывники сорок девятого домой всё еще не вернулись, так как по срокам этот год оказался самым неудачным из всех послевоенных, и солдаты служили шесть лет.
Не успел порадоваться, что избежал долгих лет военной каторги, как меня, вместе с большей частью выпускников института, тоже забрали. Согласия нашего, разумеется, никто не спрашивал, так как выяснением мнения обычного гражданина в те времена не увлекались. Любить родину и выполнять её поручения считалось святой обязанностью. Честно говоря, мы и сами не сомневались в праве родины распоряжаться нашими жизнями.
На пенсию ушёл полковником. Генерала не получил потому, что сначала началась перестройка, затем пришла неразбериха, а затем я был отправлен в отставку — в возрасте шестидесяти лет, на пять лет старше, чем в армии положено.
