– Война, Паша. Послужишь отечеству, долг свой выполнишь, не все же варенье варить. Не горюй – пойдешь в штаб, чертежи свои чертить, – утешал, как мог, Николай.
Вскоре призывники хлынули на мощенную белым известняком, только что дочиста выметенную площадь перед Земской управой, в центре которой был сооружен аналой. Со всех сторон голосили бабы: «а на кого ж ты меня покинул», от «уа» до «папка» кричали дети, тревожно зазвонили колокола старицких церквей и Успенского монастыря. Преосвященнейший Арсений, епископ Старицкий, начал служить молебен перед коленопреклоненным молчаливым войском.
Николаю запомнились слова из молитвы святому Георгию Победоносцу:
«Укрепи данною тебе благодатию во бранех православное воинство, разруши силы восстающих врагов, да постыдятся и посрамятся, и дерзость их да сокрушится, и да уведят, яко мы имеем Божественную помощь, и всем, в скорби и обстоянии сущим, многомощное яви свое заступление».
Николай подумал: «Мыслимо ли, может ли проиграть войну народ, который на коленях всем войском молится, у многих, да почти у всех, искренние слезы на лицах?» Молитва эта и молебен в целом произвели на него тягостное впечатление: словно он навсегда прощался с родными и шел на верную смерть. Как будто его только что отпели.
После молебна и окропления войска святой водой Николай подошел приложиться к кресту. И вот уже резво заиграл походный марш – только что призванное разномастное войско в лаптях и картузах во главе с портретом государя императора отправилось на станцию, сопровождаемое воплями баб и плачем детей, которые бежали по обочинам дороги, пытаясь увидеть в толпе родное лицо. Николай обернулся: взбитая дорожная пыль позади провожала новобранцев, словно образуя еще одно несокрушимое войско, песчаное, уходящее в небытие.
Кто-то из солдат затянул частушку:
Мы сидели у печи –
Было воскресенье –
Принесла мать калачи,
Просто объеденье.
* * *
Сотский с волости пришел, –
Говорит – повестка,
Что за притча –
Причитают мать, жена, невестка.
* * *
Мобилизация идет,
В город призывают.
Баба голосом ревет,
Мама причитает.
* * *
Не плачь, моя ты женка,
Что иду я на войну,
Немца убьем и расколотим,
Опять к тебе приду.
На станции уже дожидался состав, готовый тронуться в Тверь, в расположение полка. Там солдаты должны были получить одежду, оружие и сухари и пройти обучение перед отправкой на фронт.
Николай с Павлом вошли в офицерский вагон. Там отовсюду доносились хвастливые разговоры: «Мы возвратим Святую Софию, отвоюем у мусульман Константинополь, освободим славянские народы из-под гнета Австро-Венгрии!» Молоденькие, не воевавшие офицеры рассуждали о будущих победах и Георгиевских крестах. Николай поморщился: война – это не Георгиевские кресты, а совсем другие, могильные.
Духовой оркестр с хором певчих радостно грохнули: «Спаси, Господи, люди твоя» и гимн – и вот уже паровоз запыхтел, приготовился покинуть Старицу.
Павел был растерян. Не мог поверить, что, вместо гостеприимных Малинников с их наливками и заливным, едет теперь в Тверь, а потом и на фронт. Все думал, что это ошибка и, возможно, стоит обратиться куда следует, чтобы приказ отменили. Но не стыдно ли это, не сочтут ли его трусом или, чего хуже, предателем, сочувствующим немцам, ведь жена его – немка?
Николай молчал. Все мысли смешались в его голове. Думал о доме, о судьбе детей, матери и Катерине. Как глупо сложилась жизнь. Ничего не успел. Не успел порадоваться, попробовать на вкус – какая она, эта жизнь? Все время чего-то не хватало. Всего-то и было счастья: в самом начале, когда женился на Анне. А потом все прошло. И любовь, и радость. Как она сказала тогда, Катерина? Неприкаянный какой-то. «Может, и хорошо, что жизнь моя на этом закончится? Умру с честью. Это лучше, чем до старости засматриваться на чужую жену и вздыхать по ней».
Когда поезд тронулся, оркестр заиграл: «Боже, Царя храни!». Со всех вагонов слышалось громогласное, радостное «Ура!!!». Николай приободрился: его прошлое оставалось здесь, в неторопливом и родном Старицком уезде, а будущее, пусть и недолгое, пройдет теперь на фронте, в бою, среди таких же, как он, воинов.
Катерина осталась одна. Ее словно оглушило. Всю ночь кругами ходила по флигелю и мучительно думала: «Что делать? Что мне делать?» Саша требовал молока каждый час, начинал кряхтеть, причмокивать пухлыми губами. Катерина брала его, еще не до конца проснувшегося, на руки и прикладывала к налившейся молоком, томящейся от тяжести груди. Саша жадно присасывался, до боли сжимал истерзанный сосок матери, долго возился с ним и наконец затихал.
Катерина с облегчением укладывала его обратно в люльку и снова начинала бродить босиком по студеному полу флигеля – с вечера забыла протопить: Ермолай, вернувшись из Старицы, рассказал, что Павла тоже призвали. Теперь Катерина осталась совершенно без поддержки, без того, кто подскажет, как и что делать.
Опомнившись от холода, подумала с укором: «Ты теперь не одна». Открыла дверку печи, устроила в центре шалашик из щепы, засунув внутрь немного сухого сена, чтобы лучше горело, и чиркнула спичкой. Вскоре, когда щепа разгорелась, Катерина заложила внутрь несколько березовых поленьев, оставшихся после прошлой топки.
Покормила Сашу и запела, укачивая его. Ей представилось, что она не одна, что бабка Марфа сейчас рядом, что они вместе поют эту старую колыбельную:
О, лельки, лельки, лельки,
Прилетели голубки,
Сели гули на краек –
Не клюнули бы в глазок.
Стали гули ворковать:
«Чем нам Сашеньку питать?
Мы слетаем во Торжок,
Купим милому рожок,
Станем кашку варить,
Молочком его поить».
Саша вздрагивал во сне. Катерина никак не могла справиться с тревогой. Не представляла, с кем сможет оставлять сына. Досмотрит ли его Агафья как надо? Вдруг не успокоит – и он докричится до грыжи? А если жар? Катерина одновременно была измучена постоянными кормлениями, качанием неспящего ребенка, но и чувствовала к сыну огромную, не сравнимую ни с чем, никогда еще не испытанную ею нежность. Эта нежность вперемешку с жалостью переполняли ее сердце. Маленький беззащитный крикливый комочек стал ее частью. Когда Саша спал, Катерина была рада отдохнуть и побыть наедине со своими мыслями, но, когда он спал дольше обычного, начинала скучать, с трудом сдерживая себя от того, чтобы взять его в руки, разбудить и покормить, испытать облегчение в налившейся молоком затвердевшей груди, провести пальцами по его мягким, начавшим линять рыжеватым волосикам. Он уже научился улыбаться, и Катерина ждала эту улыбку, так напоминавшую ей мужа.
