– Папа, папа, и «Остров сокровищ» тоже сама! – попыталась перекричать младших Наташа.
Николай рассмеялся, поставил трость у скамьи и подошел, хромая, к ревущим мальчуганам:
– Это ч-что за сырость вы тут развели на палубе? Отставить!
– Есть отставить, – заулыбался Никита, который любил играть в матроса, представляя себя вместе с отцом на корабле. Катерина поставила портрет Анны и Николая в детской и каждый день напоминала детям молиться о здравии родителей. Маленькие Вольфы и Саша теперь жили в одной комнате: топить отдельно флигель Катерина не могла – нужно было беречь дрова. Там же, у изголовья Сашиной кроватки, стоял портрет Александра. «Папа, папа», – указывая пальчиком, повторял мальчуган.
– А ты-то как п-подрос, крестник, – сказал Николай, гладя по голове кудрявого с медным отливом в волосах Сашу.
Николай, утирая со лба испарину, присел на скамейку. Катерина отметила про себя его нездоровую, проступающую через обветренную кожу, бледность.
– Н-ну к-как вы тут без меня? – спросил он, глядя на Катерину.
– Мы хорошо, только, как от вас вестей не стало, волновались, – сбивчиво ответила она.
– В госпитале был, не мог писать какое-то время.
– Ранен? – прошептала Катерина.
– Немного. Подбили все-таки немцы.
Катерина обессиленно села на лавку, укрыв лицо руками, плечи ее затряслись.
Агафья засобирала детей из кухни:
– Пойдемте, папаше передохнуть надобно.
Николай сел рядом с Катериной и ласково обнял ее за плечи:
– Ну ч-что ты? Зачем плакать? Я же ж-живой.
– От радости. Чего уже только не передумала, пока письма от вас ждала. А сегодня в церкви вдруг подумалось, бес попутал: за здравие свечку ставить или за упокой?
– За з-здравие, спасся я, как видишь. Хромой, п-правда, остался, з-заикаюсь, зато живой! А? – Николай весело подмигнул Катерине. И серьезно добавил: – Н-нет ли вестей от мужа? Ты мне не писала.
Катерина потупила взгляд.
– Катерина? Что?
– Не знаю я. Так и не пишет.
– Я справлялся в военном присутствии – в списках погибших его нет.
– Он вернется. Обязательно.
Николай замолчал. Надежды, что Александр жив, было мало. Но как сказать об этом его жене?
– Что же дальше будет? Скоро война кончится?
– Не знаю. Тяжелые времена ждут нас, Катерина. Но д-долгий это разговор.
– И правда, вы же устали с дороги.
– Пойду в кабинет – там мне привычней будет. Натоплено там?
– Но… я…
– В чем дело?
– Там вещи мои – я живо перенесу. Перешла туда из флигеля, дрова экономим: живем теперь в нескольких комнатах. Не написала – волновать лишний раз не хотела.
– П-понятно. Это ты правильно распорядилась. Как всегда. Я очень благодарен тебе, Катерина. За все.
Он знал, что только благодаря Катерине хозяйство не развалилось и у детей всегда был хлеб. Николай получал письма, написанные аккуратными печатными буквами, в которых Катерина сообщала о детях и о положении усадьбы.
Уже весной 1915 года стало понятно, что засеять столько же, сколько раньше, невозможно. Хоть губернатор в «Тверских губернских ведомостях» и напечатал обращение помогать в посевных работах «семьям лиц, призванных на фронт», солдатки понимали, что рассчитывать могут только на себя и друг на друга. У многих к тому времени армия мобилизовала лошадей; плуги, бороны выходили из строя, а чинить было некому и нечем. В первое военное лето кое-как выстояли. Солдатки работали от зари до зари, но сдюжили. А осенью рабочих рук стало еще меньше: в сентябре из Старицы отправили семьсот человек рыть окопы в Псковскую губернию. Катерина едва не выла от отчаяния: дрова на зиму заготовить не успели – рук и так не хватало, – рассчитывали на осень.
В ту же пору пришла весть о военнопленных, которых сложно стало размещать в Старице. Набравшись мужества и помолясь, Катерина сама отправилась в уезд. Услышав, что она управляющая у Вольфов, ее едва не подняли на смех, но Катерина все-таки убедила дать ей пятьдесят военнопленных для разработки леса на дрова. Поселила пленных в построенной на берегу Тьмы так и не использовавшейся толком больнице. Эти несколько месяцев оказались нелегкими: пятьдесят мужиков, черноволосые венгры и болгары, будоражили село. Солдатки, год не видевшие своих мужей, бросив работу, бежали к больнице «хоть посмотреть». Много шума наделала история вдовой солдатки Фроськи, которая, потеряв мужа в первые дни войны, год не снимавшая по нему траур и больше всех голосившая на панихидах по убитым на войне воинам, вдруг заневестилась и собралась замуж за венгра Аттилу. Даже прошение тверскому губернатору подали, но никто им, конечно, не разрешил – иноверец, да еще пленный, где это видано? Так и стали «сожительствовать незаконно» в доме у Фроськи на окраине Заречья, пока он не вернулся на родину к своей венгерской семье.
Но самым большим потрясением стало бегство Фриценьки из Курово-Покровского. Неожиданно овдовев в начале войны, она сильно горевала по Павлу. В мае 1915-го случился антинемецкий погром в Москве, и очень скоро такие же настроения достигли Тверской губернии. Несмотря на то, что Фриценька Вольф была вдовой офицера, русского дворянина, погибшего на войне, стали поговаривать, что она немецкая шпионка. «Ладно бы по мужу она Вольф, так ведь в девках-то и вовсе фон Баум была!» – не унимались злые языки. Откуда и от кого они узнали эту деталь биографии Фриценьки – Бог весть.
Все работники ушли от нее, крестьяне отказывались наниматься, и потихоньку, все более и более открыто, стали воровать, выпускать пастись коров на ее посевы. Даже Катерина не смогла уговорить берновских идти работать на немку. Однажды Фриценьку, по обыкновению вышедшую фотографировать на пленэр, окружили местные крестьяне и бесцеремонно забрали фотоаппарат. Половину их слов Фриценька не разобрала, но смысл был понятен. После этого случая ее и без того подвижная психика пошатнулась, эксцентричный характер усугубился: крестьяне заговорили, что барыня стала выходить во двор абсолютно голой, помешалась немка.
Среди пленных венгров и болгар случайно оказался единственный немец, 20-летний солдат Роберт, – обычно немцев усиленно охраняли и не отправляли так запросто, практически без охраны, в село. Фриценька, прослышав, что среди рабочих в Бернове появился соотечественник, уговорила Катерину отпустить его к ней на работы: жаловалась, что уже больше года не могла писать письма своей родне, страдала от одиночества и что очень хотела услышать наконец родную речь. Сердобольная Катерина, крестьянка, к которой пришла просить барыня собственной персоной, да еще и расплакалась перед ней, не могла не согласиться отпустить немца в запущенное Курово-Покровское. Но через неделю усадьба оказалась пуста. По виду разоренной, смятой, пропитанной потом (и не только) постели сметливые бабы сделали вывод, что молодой солдат совсем не грядки барыне пахал.
