– Ну а что ж тогда сразу не сказала? – раздраженно спросил Александр.
– А то ж не знаю, за каких он, ну его к лешему.
Убедившись, что банда ушла, Александр условленным знаком постучал в потолок.
Вскоре на пороге показался Митрий.
– Ушли.
– Кто хоть?
– Фрол Беляков.
– А, помню его, – задумчиво пробормотал Митрий. – Зачем же я сдался-то?
– А ты сам-то не помнишь, как у жены его и детей последнее отобрал? Что они с голоду умерли? – не выдержал Александр.
– Не помню, – пожал плечами Митрий. – Что, одна она такая была, что ли? Советскую власть не уважала – и вот…
– Ну и мразь же ты, – вскипела Катерина.
– Сейчас же выметайся! Жена твоя может пожить, если захочет, – приказал Александр Митрию. – А если кто узнает, что мы тебя прятали, я тебя раньше фон Киша хоть с того света достану!
Митрий, засвистев веселую мелодию, вышел, грохнув дверью. Утром, пока еще не рассвело, Глашка прибежала за Фросей:
– В Дмитрово к матери поеду.
Дуська к этому времени заневестилась и взяла домой примака, который тоже пил, да еще и крепко колотил ее вдобавок. «Расцвела я на старости лет», – лыбилась счастливая Дуська. И правда, лицо ее частенько было разукрашено синяками причудливых форм и оттенков.
– Мы не гоним. И Фрол сказал, что не тронет тебя, – сказал Александр и добавил, обращаясь к Катерине: – Жалко ее, дуру.
– Нет, пойду я, Митруша сказал, чтобы непременно сегодня ехала.
– Вот, санки возьми – не на руках же нести ребенка, – предложила Катерина. – Давай провожу.
– Нельзя, чтобы люди видели, что у вас ночевала, – мудро рассудила Глашка, но санки взяла и усадила в них дочку. Обнялись. Катерина крепко прижала сестру к себе – сердце ныло от жалости к Глашке. Не знала, что сделать, как помочь ей.
– Ангела-хранителя в дорогу, – попрощалась Катерина, смахивая слезы. Она верила слову Фрола и утешала себя. «Не может он решиться на такое зло и погубить беременную женщину», – думала Катерина, глядя вслед сестре.
В начале 1918 года Николай с детьми через Финляндию добрались до Парижа и остались там. Вот уже несколько лет Николай снимал небольшую квартирку на четвертом этаже в двадцать третьем доме по улице Аркад. На пятом жила шумная семья де Фонтеней, которая занимала целый этаж, а на шестом ютились прислуга и гувернантки, у которых был отдельный, черный вход. На первом этаже жили консьержи, а на втором сдавались комнаты, но без большого успеха – иметь жилье над консьержами считалось неприличным. А кому принадлежала квартира на третьем этаже, Николай не знал – она пустовала. Рядом, в одиннадцатом доме по этой улице, располагался знаменитый бордель Пруста. В который, впрочем, Николай никогда не заглядывал.
В Париже ему удалось устроиться работать рядовым служащим в банк Crédit Lyonnais, куда каждый день ходил пешком по бульвару Капуцинок. Не бог весть какая должность, но Николай мог снимать неплохую квартиру и вести хоть и скромную, но вполне приличную, без излишеств, жизнь.
Частенько шел гулять на площадь Мадлен, где возвышалась величественная церковь, в которой венчался Наполеон. Любил сидеть в маленьком кафе на углу улицы Тронше, между магазинами Эдьяр и Фошон, а потом отправлялся гулять в помпезный сад Тюильри или же в аристократический парк Монсо. Николай пристрастился подолгу бродить по Парижу, пока боль в ноге не давала о себе знать. Тогда он садился в ближайшем кафе, заказывал кофе и рюмку водки, или, если ее не оказывалось, кальвадоса, и шел дальше. Прогулки отвлекали от мыслей о Катерине и о том, что он ничего не делает, чтобы она была рядом.
Наташа и Никита жили у Анны и Левитина, совсем недалеко, в районе Опера́. Левитин в Париже преуспел, устраивал выставки, выгодно продавал картины и мог позволить себе шикарные апартаменты. Забрать детей предложила сама Анна, и на удивление оказалась заботливой матерью. К тому времени она родила от Левитина дочь. Очевидно, последнее материнство от любимого мужчины растопило лед в сердце Анны, и она превратилась в настоящую наседку: наняла учителей, чтобы заполнить пробелы в образовании старших детей, хлопотала об их гардеробе, устраивала для них шумные веселые праздники. Наташа и Никита тянулись к беззаботной счастливой матери – их стал тяготить посуровевший за эти годы Николай.
Русских в Париже было много, и как будто с каждым днем становилось все больше. Так Николаю казалось каждый раз, когда он приходил на воскресную службу в церковь Александра Невского на улицу Дарю. Эмигранты стекались туда, убегая через пока еще открытые границы с Финляндией или через юг России. В этот небольшой храм, зажатый между домами в восьмом округе Парижа, соотечественники Николая приходили помолиться, услышать русскую речь и, конечно, в надежде встретить родственников и друзей, с которыми вследствие революции потеряли связь. Перед церковью висела доска, пестревшая отчаянными объявлениями людей, которые искали друг друга.
Эмигранты с надеждой говорили о том, что революция, вся эта напасть, несомненно, скоро закончится, большевики отступят и в ближайшее время можно будет наконец вернуться домой. Но белые терпели одно поражение за другим. Стало очевидным: красные побеждали и Гражданская война подходила к концу.
Николай понимал, что былого не вернуть. Помнил сумасшедший блеск в глазах матросов, а также холод винтовки, которую наставил на него Ермолай. Эта болезнь проникла в умы и сердца слишком многих, ее невозможно было вот так просто вылечить. «Может, через сто лет, когда нас здесь уже не будет?» – думал Николай.
В этот день на Казанскую, в ноябре 1920 года, Николай, как обычно, пришел на улицу Дарю. В Париже стояла сырая и промозглая погода, то и дело принимался моросить мерзкий мелкий дождь. Хромающей походкой, с тростью, Николай прошел по промокшему насквозь бульвару Осман и на улице Курсель свернул на Дарю. Иногда, если оставалось время, он ненадолго заглядывал в парк Монсо побродить среди пропитанных влагой деревьев, но не сегодня – из-за погоды нога особенно ныла, поэтому он долго шел и чуть не пропустил часы
[45]. После литургии в трапезной прихожане обсуждали вести с Украины. Стало известно о массовом голоде, приведшем к людоедству, о чудовищных реках, в которых плыли распухшие от голода тела людей, о несчастных женщинах, которые, чтобы спасти своих детей, отдавали их в приют. Прихожанки в голос плакали. Мужчины, едва сдерживая слезы, выбегали во двор покурить.
Николай думал о Катерине. Новостей из Тверской губернии давно не приходило. Но что можно вообразить себе о судьбе крестьян на скудной урожаями тверской земле, если на плодородной Украине творилось такое? Николай и сам не заметил, как принял решение вернуться на родину за Катериной. Детям он был уже не нужен, а жизнь эмигранта, которую он здесь вел, представлялась ему бессмысленной. Он без труда выправил поддельные документы, узнал, где безопаснее переходить границу, и отправился в Финляндию, чтобы вскоре снова оказаться в Бернове.
