– Ты, мать, не переживай. Он же говорил, что партизанам помогал. Вот я и отправил его к тем самым партизанам.
– Так они же убьют его! Без суда?
– Почему они? Я убью. Но только т-с-с-с!
– Как ты? Что ты говоришь такое? Сыночек, враг он нам, много плохого сделал, но не убивай, не бери грех на душу! Пусть судят его!
Коля, до этого спокойный, вышел из себя и закричал:
– Как же ты не хочешь отомстить за сестру свою, за тетку Агафью, за себя, наконец. Вы же с отцом все потеряли из-за этого гада? Он чуть нас всех заживо не спалил на этом хуторе, черт подери! Да его мало расстрелять – слишком легко, надо, чтоб он страдал, на коленях чтоб полз, о прощении умолял, сапоги мне целовал! Вот как я его прикончу!
– Нельзя, сынок, ну отправь в тюрьму – пусть сидит там!
– Да я с удовольствием его пристрелю, как паршивого пса, мать! За всех нас рассчитаюсь!
На стенания Катерины вышел Александр. Узнав, в чем дело, сказал:
– Правильно, сынок. Врага нужно наказать. Многих людей эта гнида загубила, нужно положить этому конец. Это справедливо. Иди и сделай! Расплатись!
– Что же ты делаешь? Ты же на убийство собственного сына посылаешь? Это же самосуд?
– Уймись, баба, ты уже свое сказала и сделала, – ответил Александр. Они с Колей оделись и молча вышли из дома.
Катерина осталась. Правильно ли было простить Митрия за все, что он сделал? В душе все клокотало. Ярость все еще овладевала ею после стольких лет. Катерина думала раньше, особенно мучаясь бессонными ночами, что, будь у нее тот браунинг, пошла и сама расстреляла бы Митрия. Воображение рисовало картины, как она смело, не таясь, подходит совсем близко и стреляет в упор, как смотрит ему в глаза, пока он падает, умирая, заливая все вокруг своей мерзкой кровью. Мысли о том, что она могла бы убить Митрия, приносили облегчение. О, как часто она мечтала о мести! За всех, кого он погубил. Но сейчас, когда все это стало реальностью, когда можно было запросто собственноручно застрелить его, ей больше не хотелось этого. Было ли ей жаль его? Нет. Но Катерина понимала, что смерть Митрия не принесет никакого облегчения, не заменит ни сестру, ни Агафью. А еще она вспоминала Николая: не так ли он погиб? Не так ли его расстреляли? Подло, безнаказанно?
Катерина вышла на улицу. Неподалеку за деревней, где-то под Павловским, грохнул одиночный выстрел. Она вздрогнула. «Ну вот и все», – подумала Катерина. И сердце ее защемило. Снова вспомнила беременную сестру, ее маленькую дочку, Агафью и Николая. Они были отомщены теперь, ее сын отомстил за них. На душе было тягостно и тревожно. Она думала о том, что мертвые там, где они сейчас, не нуждаются в отмщении. Ей стало страшно за сына. Что ждет его? Какие поступки он уже совершил и что сотворит еще, скрываясь за законом и благими намерениями? Коля по-прежнему пугал ее. Катерина чувствовала, что за его веселостью и балагурством живет непроглядная страшная тьма.
Александр и Коля вернулись взбудораженные и веселые, словно просто гуляли или, например, охотились. С аппетитом набросились на еду и выпили спирт, который притащил Коля.
«Пришли уже поддатые, – догадалась Катерина, – выпили прямо там, сразу. Отпраздновали…»
Катерина за стол не села. Как ни злилась на Митрия, как ни ненавидела его, все-таки не хотела, чтобы его застрелил ее собственный сын. Или это сделал Александр? Она посмотрела на Александра: спокойный, он весело смеялся и шутил с Колей. Будто ничего не произошло.
«Неужели так бывает?» – удивлялась Катерина.
Проснувшись на рассвете, Катерина услышала за окном вкрадчивую капель, будто весна робко постукивала в дверь: «Можно? Я не помешаю?» Катерина поняла: пора. Начал таять снег, а значит, можно было наконец похоронить скованные зимними морозами тела солдат, оставшиеся на полях вокруг Бернова. Она прошла по домам и созвала женщин. Никто не отказал: понимали, что это святое. Солдаты спасли их, а теперь настал черед отдавать долг. Пришлось брать с собой и стариков с детьми, одним женщинам было не справиться: на полях осталось лежать несколько тысяч убитых.
Добравшись по рыхлому снегу до поля, где шли особенно жестокие бои, женщины заплакали. Ужасающая своей нереальностью картина предстала перед ними: мертвые лежали везде: на бескрайних полях, в глубоких оврагах, в посеревших за зиму стогах сена, куда раненые заползали, чтобы замерзнуть, не дождавшись помощи. Немцев было особенно много, в несколько раз больше наших: легко одетые, многие замерзали, не успев ни разу выстрелить.
Мертвых обледенелых солдат грузили на санки и тащили к выдолбленной в промозглой земле братской могиле. Школьники впрягались по восемь человек – так было тяжело. Дети помладше под присмотром бойцов собирали у убитых документы и личные вещи. Иногда удавалось находить кусочки сахара вперемешку с махоркой или сухари – их тут же съедали.
Немцев сваливали в яму, не отметив ни крестом, ни каким-нибудь другим знаком. Всем хотелось забыть, что враг был здесь, на этой земле.
Хоронили, выбиваясь из сил, плача, несколько недель. Каждая думала о своем муже, сыне, брате или отце: «И моего, если не дай Бог, убьют, похоронят по-человечески».
За заботами Катерина не сразу обратила внимание, что дочь изменилась, притихла, стала мыться в бане отдельно, после всех. В доме Глаша ходила, накинув шерстяной платок, который чудом удалось отыскать среди старых вещей после грабежей немцев. И вот как-то Катерина крутилась у печи и случайно задела живот Глаши, которая проходила мимо. Сразу все поняла:
– От кого?
– От Клауса, – спокойно ответила Глаша.
– Так это когда ж? – в ужасе прошептала Катерина.
– Тогда ж, аборт поздно делать – я у бабки одной была.
– Что ты говоришь, грех какой!
– А жизнь мою губить – не грех? Кто меня теперь замуж возьмет?
– Я думала, капитан твой предложит, что бегал за тобой.
– Предложит! – передразнила мать Глаша. – Как узнает, так сам же меня и пристрелит. Отказала я ему.
– Что же делать теперь, доченька? Значит, родишь, мы о вас с ребенком заботиться будем. Поднимем как-нибудь.
– Смотрю на тебя, мать, и удивляюсь. Как будто грамотная, а не понимаешь.
– Что же я понять должна? Ты объясни.
– В город мне надо. В Торжок. Рожу – ребенка в детдом. Вернусь – и никто не узнает, даже папа.
– Да как же так? Своего ребенка – и в детдом? Неужто у тебя сердца нет?
– Мне о себе подумать нужно. А с прицепом, тем более немецким, мне край.
– Глаша, милая, все уладится, все к лучшему!
– Ты всю жизнь с такой философией живешь. И что? К лучшему? Довольна ты жизнью своей?
– Слава Богу за все, – ответила Катерина. – А ты ребенка трогать не смей!
– Помоги мне, мама, – взмолилась Глаша и заплакала. – Что делать, ума не приложу!
