– Тебе почто знать? Наделала тут делов! Спасибо сказала бы, – огрызнулся Коля.
– Спасибо, Коля, – вместо Глаши ответила Катерина.
– То-то, мать хоть понимает! – хмыкнул Коля.
– Ну так все равно срам, – вмешался Саша. – Что не с немцем – хорошо, но так или этак – нагуляла.
– Да, от немца нагуляла, не повезло ей, как некоторым, без последствий остаться, – сказал Коля, глядя на Паню. Паня, не выдержав его взгляд, зарыдала.
Саша побледнел:
– Ты что-то хочешь сказать про мою жену?
– Достаточно уже на сегодня, Коля, – вмешалась Катерина. – Да пьяный он, – стала успокаивать Сашу.
– Нет, пусть скажет, у него всегда в запасе найдется ушат дерьма. Так почему же не сейчас?
– И действительно, почему бы нет? – ехидно заулыбался Коля.
– Коля! Прекрати! – закричала Катерина и испугалась: не помнила, чтобы кричала таким страшным голосом.
Никто не ожидал от нее такого. Коля опешил. Глаша с Паней заплакали. Саша, все еще бледный, встал:
– Я свои семейные вопросы решу сам. И не дам публично рыться в моем белье. Пойдем, Паня, – взял плачущую жену за руку и вывел.
– Ну что, добился? – зло спросила Катерина, глядя на Колю.
– Да. И очень этому рад. А то все ходят чистенькие, прямо святые, гордятся собой: «Я немецкого ребенка усыновлю». Всем улыбаются и всех прощают. А ты свою жену бы простил за то, что она под немцем лежала? То-то! – Коля, победно улыбаясь, вышел из дома.
Глаша выбежала из-за стола, стянув на ходу платок, которым укрывала свой уже большой живот, и, грохнув дверью, бросилась с рыданиями на материнскую кровать.
Катерина и Александр молча оставались сидеть за столом.
– Так что, и про Паню правда? – уже спокойно спросил Александр.
– Да какая разница? – устало сказала Катерина.
– Саша мой сын. И носит мою фамилию. Для меня честь и гордость семьи – не пустые слова!
– Время было страшное. Не помнишь ты. Спасибо Пане, что мы живы, с голоду не померли. Так что не суди ее.
– Ни одной честной бабы вокруг, – со злостью процедил Александр. – Ты, кстати, почитай газету – пишут, что еврея твоего убили.
Катерина дрожащими руками схватила «Комсомольскую правду»: в заметке было указано, что корреспондент Сергей Розенберг героически погиб.
Катерина поймала себя на мысли, что не думала о нем с начала войны. А в мирное время Розенберг несколько раз снился ей, но совсем не таким, каким показался во время последней встречи. Как странно, был человек, жил, работал, и вот не осталось после него никого. Долго ли будут помнить о нем друзья, родные? Останутся ли в памяти его дела, его статьи?
На следующий день Катерина побежала объясниться с Сашей, но застала только заплаканную Паню: Саша ни свет ни заря попросил о переводе и отправился в Старицу, ближе к передовой, черкнув записку:
«Ни в чем не виню. Перевожусь в Старицу, ближе к передовой. Считаю, что так правильно. Сандалов А.»
Катерине вскоре пришло письмо:
«Здравствуй, мама. Пишу тебе одной. Жизнь моя рухнула безвозвратно, а я еще и не жил. Спасибо за все тепло, которое ты дарила мне. Знай, я всегда его чувствовал, чувствую и теперь. Семья наша была непонятная и слишком чудная, но я ее всегда любил, во многом благодаря тебе и твоим стараниям. Твой любящий сын Саша».
Незаметно наступило лето. Из эвакуации вернулось мычащее на все голоса стадо. На лугах и в оврагах пошли лебеда, крапива, лопухи, клевер – и стало легче. Корни лопуха толкли в муку и пекли лепешки, цветки клевера сушили и тоже пекли лепешки, из крапивы варили суп. Дети, забыв про войну, которая все еще была рядом, с веселыми криками купались в воронках от бомб.
В середине лета Катерина с Глашей, прихватив лукошки, отправились в лес за черникой. Глаша уже сильно уставала, но надо было идти – никто не знал, какой будет зима, найдется ли пропитание, поэтому Катерина торопилась насушить как можно больше ягод.
Пошли под Москвино, на болото. Набрали уже по корзине, притомились и сели передохнуть на поляне: Катерина захватила ломоть свежего хлеба с лебедой и крынку вечерашнего
[49] голубоватого молока, покрытую испариной. Вдруг на поляну вышли четверо мужчин в замызганной военной форме без петлиц и знаков отличия, в драных ботинках с обмотками. В руках несли две винтовки и две штыковые лопаты.
Размякшая от жары и хождения по лесу, не разглядев толком незнакомцев, Катерина удивилась:
– Что ж это вы так далеко в лес забрались с винтовками, да еще и с лопатами? Лукошко брать надо – вон черники сколько!
Один из мужчин так близко подошел к Катерине, что ее обдало запахом немытого тела и нечистот, и нарочно громко сказал:
– А мы, мамаша, как убьем, так сразу и закапываем.
Остальные трое заржали. Один из них, направив на беременную Глашу винтовку, подошел и выхватил у нее хлеб:
– Не люблю беременных, – сказал он, винтовкой раздвигая полы ее кофточки, рассматривая грудь. – Как будто с матерью своей, а то я бы вставил.
Первый, который разговаривал с Катериной, задумчиво повернул голову и осмотрел Глашу:
– А что, я не брезгливый.
– Больная она, гонорея… – с волнением сказала Катерина.
– Да брешет! – с сомнением отозвался один из стоявших вдалеке на поляне.
– Так иди и проверь, – хохотнул первый.
– Да пошли, связываться еще. А то, не дай Бог, кто услышит, приведет сюда энкавэдэшников.
Как только незнакомцы скрылись, Катерина с Глашей, побросав корзинки и забыв про усталость, бросились в Берново. Катерина тут же побежала в сельский совет, где размещался особый отдел штаба армии НКВД, в котором служил Коля. Расправившись с немцами, которые блуждали по лесам после того, как их погнали, отдел ловил дезертиров. Коля рассказывал, что их в местных лесах находили много, а некоторых привозили из-под Ржева. Сюда же направляли военнопленных, которым удалось вырваться в тыл из немецких лагерей. Хватало и самострелов. Рассуждали так: лучше без ноги, но живой. Многие симулировали перед медкомиссией потерю зрения или слуха, но за это можно было получить десять лет на Колыме.
Их проверяли, а дальше или расстреливали, или отправляли в штрафбат, или реабилитировали. Иногда дезертиров отпускали, если жены спали с командирами и приносили чего-нибудь поесть. Тех, кого приговаривали, сержанты утром везли на телеге за деревню, а возвращались уже одни.
Катерина сразу же постучалась к Коле, но тот допрашивал худенького мальчика лет семнадцати, дезертира:
– Подожди на улице, мать!
Окно допросной было распахнуто из-за жары. Катерина, тяжело дыша, присела на лавочку и услышала, что рассказывал дезертир:
