Ваша Лёля».
Письмо выпало из рук Катерины. «Это какая-то ошибка», – подумала она сначала, но еще раз перечитала адрес – все верно. Что же это? Неужели ее правильный, честный сын не признался этой девочке, что женат? Обманул? А может, Саша наконец, пусть перед смертью, был любим, как сам об этом мечтал? Катерина подняла письмо и с нежностью прижала его к сердцу. Это письмо написала рука девушки, которая все еще любила Сашу, ждала его. Катерине вдруг захотелось увидеть ее, Лёлю. Спросить, каким она запомнила Сашу, какой он был с ней, о чем говорил, про что шутил. Вернуть воспоминания о нем хотя бы на мгновение. Но как же Паня? Ведь это было предательством по отношению к ней. Саша, зная, что его могут убить на фронте, сделал такой выбор. Правильный или нет – не ей судить. Сыну больше всего на свете хотелось быть любимым – и он обрел это счастье хоть ненадолго. А Паня страдать не должна. Она вдова, ей и так слез хватает. И Александру ничего не надо говорить – он осудит Сашу, не поймет его.
После долгих раздумий Катерина решила не отвечать Лёле. Пусть эта девочка, молоденькая, хорошая, скорее забудет Сашу. Пусть не ждет их писем. Не надо ей жить воспоминаниями. А ей, Катерине, в самый раз – кроме них, ничего не осталось.
На Казанскую в 1944-м открыли церковь. Снова над Берновом поплыл забытый колокольный звон с переливами.
Пятнадцать лет назад отца Ефрема успели предупредить, что вот-вот приедет комиссия, увезет все золото и закроет храм, что уже случилось с большинством церквей в районе. Тогда он благословил своих духовных детей, самых смелых, ночью, тайком вынести некоторые иконы из церкви и хранить до лучших времен. Прятали их на чердаках, в банях, амбарах – кто где мог. И вот сейчас вернули.
Катерина обрадовалась, увидев на стене свою любимую Тихвинскую. Кто же хранил ее? Многих икон больше не было, на стенах белели пустые места, где они когда-то висели. Зато росписи уцелели: до войны в церкви организовали курсы кройки и шитья, поэтому зимой топили, вовремя чинили крышу, тем самым сохраняя храм, – нет худа без добра.
Война не давала забывать о себе, присылая похоронки в осиротевшие дома. Но люди почувствовали, что с открытием церкви что-то изменилось. Появилась надежда. Кто-то молится за тех, кто не мог или не умел. Это стало поддержкой. Единением. Многие, не крещенные до войны, тайно крестились.
В первую субботу Катерина пришла в церковь. Давно хотела исповедаться и покаяться, поэтому шла с радостью и надеждой на облегчение, но и со страхом и тяжестью на душе.
Людей было мало – боялись приходить открыто. Служил отец Ефрем, уже совсем старенький и немощный. Он с трудом ходил, голос его был тихий, дребезжал.
– Исповедую Господу Богу моему и тебе, честный отче. Согрешила…
Катерина никак не могла произнести того главного, зачем пришла. Ужас обуял ее, она будто онемела. Руки дрожали. Отец Ефрем сосредоточенно молился и не торопил ее.
Катерина стала молиться: «…даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…»
Катерина расплакалась и вместе со слезами выплеснула признание:
– Убила человека…
Отец Ефрем со вздохом перекрестился:
– Кого же ты убила?
Катерина, сбиваясь и плача призналась:
– Немца, от которого у Глаши Ваня наш… Думала, что силой он, схватила топор…
Больше Катерина говорить не могла. От рыданий у нее перехватило дыхание. Она как будто видела перед собой лицо Клауса. Стало казаться, что он был похож на ее Сашу. Словно не Клауса убила тогда, а своего сына. «Бог меня покарал, – подумала Катерина, – забрал у меня Сашу!»
Отец Ефрем накрыл ее голову ветхой епитрахилью и, едва шевеля губами, прочел разрешительную молитву. Все еще плача, Катерина почувствовала облегчение, будто кто-то снял с нее тяжелый груз. Катерина поцеловала старенькое потрепанное Евангелие и крест.
Отец Ефем сказал:
– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Ты плачь, Катерина, кайся. Грех – это пятно, которое остается на душе. Вот если рубашку кровью измазать, стирай – не стирай, а все равно пятно останется. Так и здесь. Жизнью своей, делами нужно искупать грехи.
– Все так, батюшка.
– Мы не знаем, прощен наш грех или нет, поэтому продолжаем каяться и сожалеть о нем всю жизнь.
Катерина плакала. Ей нечего было сказать.
– Помоги тебе Господь, Катерина. А я за тебя помолюсь.
Уходя, Катерина обернулась. Ей показалось, что два ангела небесных поддерживают отца Ефрема под немощные руки, помогают идти по храму.
Победу в деревне ждали, то и дело с фронта писали, что вот-вот, скоро, но пришла она все равно внезапно.
На улице послышался крик: «Бабоньки, война кончилася!» Все село вывалило на улицу, все обнимались, радовались. Катерина плакала и думала о Саше: «Не дожил мой сыночек до этого дня…» Плакали многие. Не было ни одной избы, где бы никого не убила война. В этот же день устроили гулянье: на площади возле церкви поставили столы, несли, кто что мог. «Победа!» – радостно неслось по деревне.
В деревню вернулись саперы. После сражений на полях и в лесах осталось много снарядов и мин: любопытные дети выискивали их, пытались сами обезвредить и подрывались. Война, окончившись на бумаге, все еще оставляла свой страшный кровавый след в деревне.
Возвращались беременные медсестры: «приносили солдат». На почту доставляли посылки с трофеями: в основном с одеждой и обувью.
Пришла такая посылка, набитая ношеными вещами, и от Коли.
Катерина хотела раздать вещи соседям, но Глаша вмешалась и распорядилась по-своему: что-то продала, а что-то стала носить сама.
Вернули библиотеку. Жизнь в деревне оживилась: организовывались танцы под немецкий трофейный граммофон, показывали звуковое кино. Свет обеспечивал движок, а аппаратуру привозили на полуторке. Перед кинофильмом кто-то обязательно выступал с новостями о мире и по стране.
Мужчины возвращались, но мало: полегли под Ржевом. Молодые вдовы, тоскуя по мужскому плечу, тайно встречались с четырнадцатилетними мальчиками, которые выглядели очень взрослыми.
В 1945-м объявили амнистию, в том числе дезертирам. Многие вернулись домой, но долго не задержались: их и детей открыто называли дезертирами, избивали.
Как-то вечером пришла Паня. Прямо с порога заплакала и выпалила:
– Мама, меня замуж зовут. Не знаю, что и делать.
– Ты садись, – пригласила ее Катерина и, усадив, ласково погладила по плечу, – расскажи сперва: кто? Что?
Паня засмущалась, покраснела, укрыла лицо руками:
– И не знаю, как сказать-то.
– Ну что ты, доченька, не чужие мы с тобой. Кто зовет-то тебя?
– Да вот мужчина тут один, солдат. Бездомным остался – всю деревню его подо Ржевом сожгли, никого родни не осталось. Вот и стал по деревням ходить: кому пилы точит, кому самовары лудит. Делал всякую работу: мужиков-то в деревнях мало.
