Мальфрид тоже полагалось причитать – не считая Сванхейд, она была здесь ближайшей родственницей покойного, а Вояна с ее дочерьми еще не приехала. Но стоило ей начать, как причитание обрывалось. Люди думали, у нее пропадает голос от горя, но на самом деле мешали ей мысли. Она была привязана к Улебу и жалела его всем сердцем. Но даже сильнее горя ее наполняло недоумение и тревога. Неужели Святослав и правда виноват? Давно не питая к нему любви, она все же не считала его способным на такое вероломство, на братоубийство! А если он смог сгубить брата – до чего дойдет дальше? В какие бездны идет он сам в своей упрямой жажде нераздельной власти и куда ведет за собой всю русь?
Его появления здесь она не ждала. Но вдруг в баню заглянул Хавлот и острым взглядом окинул углы, пошарил древком сулицы в темноте на полках, под лавками и за печью. Мальфрид, привыкшая, что иногда приходят желающие взглянуть на тела, сперва удивилась, чего он ищет за печью, а потом сообразила…
Хавлот встал у двери, а в проеме показался Святослав. У Мальфрид все внутри оборвалось, когда она увидела светловолосую голову, склоненную под низкой притолокой. Шагая через порог, Святослав стаскивал шапку.
Потом он разогнулся и увидел ее. Она сидела напротив лавки, где лежал Улеб, и взгляд Святослава первым делом упал на нее. Князь замер у порога, не двигаясь дальше и не в силах оторвать от нее глаз.
Мальфрид медленно поднялась на ноги. Надо было поклониться – он ведь оставался ее князем. Но она не могла. Не могла найти в себе сил приветствовать его ни словом, ни движением. Как будто, если она сделает это, немедленно разобьется весь хрупкий мир, сделанный из тонкого льда.
– Малфа… – Святослав опомнился первым, но голос его звучал хрипло.
Это не означало, что встреча с ней задела его сердце. С ней были связаны самые неожиданные и неприятные новости, что обрушивались на него в последние дни. То, что у нее есть от него ребенок. То, что у нее есть еще один ребенок – от кого-то другого. Упреки Бера в небрежении своим родом, которые он не мог отвергнуть, тайно жгли ему душу. И она была тем видоком, кто узнал приехавших за Улебом двоих его гридей, а значит, она указала на него как на убийцу брата. В белой «печальной сряде», с длинной косой, молча сидя возле укрытого с головой тела, она напоминала Деву-Обиду, пришедшую не оплакать мертвого, а призвать месть на голову убийцы. Молчание ее наводило ужас больший, чем самые пронзительные вопли. Казалось, молчание это указует на вину столь великую, что искупить ее нельзя ничем.
Святослав приблизился и опустил взгляд к закутанному телу. Потом все же приподнял верхний край. Глянул и отвернулся. Изрубленных тел он повидал, но видеть именно это тело было невыносимо, зная, что не кого-нибудь, а его винят в нанесении этих страшных ран. Пусть и чужими руками.
– А кто… – он огляделся, отыскивая, кого бы спросить, но кроме Мальфрид и причитальщицы здесь никого не было, только Хавлот и Асмунд у двери. – Кто ему глаза закрыл?
– Госпожа Сванхейд, – тоже хрипло ответила Мальфрид.
– Я… он был моим братом… я сам имею право на месть.
– Скажи ей об этом, – безразлично, но с тайным злорадством ответила Мальфрид.
Сванхейд уже передала право мести Люту, но пусть она сама объявит об этом внуку. Которому предстояло сперва очиститься от обвинения, предъявленного ему самому.
Святослав ничего не ответил и вскоре вышел.
Мальфрид снова села, но Улеб, хоть его тело было прямо перед глазами, на время полностью исчез из ее мыслей. Ее трясло. Она увидела Святослава – отца ее первенца, того, с кем она хотела быть госпожой света белого, от кого ждала чести и радости, а дождалась позора и унижения. Она снова говорила с ним. Земля не разверзлась и не поглотила никого из них, но все же ей хотелось вырваться из этой бани и бежать, бежать без конца, пока все это не останется где-то на другом краю земли…
* * *
Пришло время хоронить погибших, а ни Игмор, ни кто-то из его товарищей так и не объявился. На жальнике, который начинался на восток от городца, за последними кузницами, приготовили яму в половину человеческого роста глубиной, размером четыре шага на шесть, выложили досками ее пол и стены. В середине положили тело Улеба, по-прежнему укрытое с головой, но со всем его оружием, с запасным кафтаном в большом берестяном коробе, с рогом, окованным серебром, с блюдом и деревянной чашей, тоже с серебряной окантовкой, как сыну княжеского рода. Рядом с ним Сванхейд приказала положить черную курицу, чтобы предотвратить третью смерть в роду. По бокам ямы вырыли две другие, поуже, в каждую опустили лодку-долбленку, а в лодки – тела погибших с Улебом оружников. Выполнив свой долг как полагается, в палаты богов они войдут вместе со своим господином.
Приехал из Новых Дворов Святослав, привез барана для погребальной жертвы и бычка для угощения собравшихся. А собрались, кроме жителей Хольмгарда, все мужи словенские, родня из Будгоща и из Люботеша. Вояна причитала, и у всех было чувство, будто хоронят князя молодого, едва успев его узнать. Шагов на сто вокруг новой могилы все пространство было занято кошмами с сидящими людьми, кострами, разложенными угощениями.
Приехали жрецы Перыни, чтобы помочь проводить Улеба на тот свет. Сидя возле Сванхейд, Мальфрид старалась не смотреть на Дедича, но не могла заставить себя не слушать.
Тут и падала Ильмера на сыру землю,
Уж Волх падал да Ильмере на белы груди,
Уж он порол да груди белые Он скоро смотрел на ретиво сердце,
Он нашел во утробе да млада отрока,
И говорила тут мать-сыра-земля:
«Коли было бы тому младеню родитися,
Он и был бы сильнее всех людей на земли».
А тут-то Волху за беду стало,
За велику досаду да показалося;
Становил ведь он свое востро копье
Тупым-да концом во сыру землю,
А и сам говорил да таковы слова:
«Протеки от меня да от жены моей,
Протеки от меня да синий Волхов сам».
Подпирался он да на востро копье,
Еще тут Волху да смерть случилася,
А затем Волху да славы поют,
А славы поют да старины скажут…
Это была грустная песнь: о том, как жена оказалась удалее молодца Волха и он не смог ей простить победы в состязании. Оба они погибли, но кровь их напитала землю и создала могучую реку Волхов, глубокое озеро Ильмень, синее, как очи той жены-поляницы. Оттого об их страшной смерти и славы поют – благодаря им течет Волхов и живет на его берегах племя словенское. Но она же несла утешение в скорби. Никто не проживает жизнь бесполезно и бесследно. Честно живший и честно умерший, по обычаю оплаканный своим родом, навеки остается в этой земле, в этой реке, в беге облаков, как и сам Волх. И как Волхов тысячелетиями утекает из света в Кощное, но остается на своем месте, так и всякий сын земли вечно пребудет со своим родом и кровь его вечно будет струиться в жилах далеких потомков.
Мальфрид слушала песнь, будто предупреждение. Она чувствовала, что бросила Святославу вызов уже тем, что не сгинула в безвестности, а вновь вышла на свет. И она свое дитя родила, сделав все, чтобы было оно сильнее всех на земле. Но если Святослав так и не сумеет примириться с родом, и, главное, дать сыну достойное место в этом роду, то не ждет ли их будущее, как в той песни, где сын в чистом поле насмерть бьется с незнакомым отцом?
