Дедич проворно взбирался по земляным ступеням, слегка помогая себе посохом. Мальфрид почти запыхалась, пока добралась по крутой тропе до вершины. Но вот подъем закончился, она оказалась на ровной, округлой площадке шириной шагов десять. Посередине, лицом к Волхову и к встающему солнцу, высился идол. Перед ним из камня был выложен небольшой жертвенник, и больше здесь ничего не было.
– Ну вот и добрались! – бодро сказал Дедич.
Мальфрид сделала несколько шагов вперед, чтобы дать подняться идущим следом. Мелькнуло ощущение, что она взобралась из подземелья на самое небо – такой широкий простор неожиданно открылся глазу, и будто сама душа разлилась во всю ширь. Слева расстилался Волхов – вблизи серовато-зеленый, с высоты он казался серовато-синим, а бесчисленные солнечные блики кололи глаз, будто золотая чешуя. Позади него лежали зеленые луга, по сторонам от холма шумел бор, с севера тянулась заболоченная низина. Виднелись дерновые крыши двух длинных обчин, где словене справляли священные пиры. И то, что сейчас Мальфрид смотрела на них сверху, как смотрят сами боги, еще раз напоминало, по какому важному делу им, девушкам, дозволили сюда взойти.
– Идите, девы, – Дедич показал на плотно утоптанную площадку перед идолом. – Вставайте.
Идол изображал бородатого мужчину, тело его ниже пояса было обвито змеиными кольцами, а голова змея лежала у него на груди. Человек и змей были так прочно сплетены, что сразу делалось ясно: это не два разных создания, это два облика одного и того же существа. Волх был человеком и змеем одновременно, и оба его лица смотрели на третье его, вечное воплощение – реку Волхов, носящую то же имя. При виде их тройственного единства смертного человека пронизывало ощущение бессмертия: лежащий под этим могильным холмом продолжал жить и двигаться у всех на виду, меж зелеными берегами бесконечно струя свою силу из света в Кощное.
Следуя за более опытными подругами, Мальфрид заняла место в ряду. Девушки выстроились полумесяцем, мужчины – позади них. Бер стоял прямо за спиной у Мальфрид, так что мог незаметно для других коснуться ее, слегка приподняв руку, и ощущение его близости успокаивало ее. Она оглядела строй: в нарядных вышитых сорочках, с ткаными красными поясками, с цветами в косах и на поясах, девы все казались очень красивыми, будто череда звезд небесных. На румяных лицах волнение мешалось с важностью. Видно было, что каждая – первая невеста в своем роду или гнезде, лучшая из нескольких десятков. Миловидные лица, румяные щеки, длинные увесистые косы, блестящие стеклянные бусы на груди, серебряные или бронзовые кольца на очельях – они сами казались сосредоточием жизненной силы земли словенской, ее священным даром сильнейшему своему божеству, цветами венка, поднесенного Волхову кургану.
Одна Мальфрид среди них была не в поневе, а в красном варяжском платье. Убор ее выделялся богатством, и в этом ряду она сияла, как перстень самоцветный среди полевых цветов. Другие девы то и дело бросали взгляды на золотное шитье ее очелья, золотые кольца с хрустальными бусинами на висках, узорный шелк отделки ворота и рукавов, серебряные и стеклянные бусины ожерелья. Сейчас она яснее, чем на зимних посиделках, ощутила, что выделяется не случайно. Сам род ее пусть не самый древний на этой земле – пращуры Нежанки и Чаронеги пришли на Ильмень лет за триста до Хродрика и Тородда Старого, а то и больше, – но самый высокопоставленный, могущественный, прославленный и богатый. Многочисленными кровными узами соединенный с другими такими же родами, сидящими по всему свету белому – от Свеаланда до Киева.
И казалось, что с этой вершины она может увидеть все те дальние земли, если приглядится получше.
Сбросив наземь плащ, Дедич вытянул из-за спины кожаный чехол и вынул из него гусли. Мальфрид и раньше замечала, что плащ у него топорщится на спине, и догадывалась, что там. Мельком она заметила вырезанное на широком конце еловой длинной доски изображение Ящера, но отвела глаза. Видно было, что гусли очень старые, выглаженные руками не одного поколения певцов.
Дедич заиграл. От первых же звуков по спине Мальфрид пробежала дрожь, а на глазах выступили слезы. Струны у гуслей были настоящего красного золота – из тянутой золотой проволоки, ей ли было не различить. От частого употребления они ярко блестели под солнцем, и казалось, что на лучах, а не на струнах, играет Дедич, из прядей волос Солнцевой Девы извлекает эти звуки – звонкие, нежные, проникающие в самую глубину сердца. По ловким, уверенным движениям его сильных пальцев было видно, какой он искусный игрец, и заигрыш лился, будто сверкающий поток, с вершины Волховой могилы, несомый ветром к реке, к бору, к зелени лугов и синеве неба.
Потом он запел.
Ты пчела ли, моя пчелынька,
Ты пчела ли, моя белая,
По чисту полю полетывала,
Да ко сырой земле прикладывалась,
Да ко сырой земле, ко зеленому лужку,
Да ко цветочку ко лазорьевому…
Мальфрид уже слышала, как Дедич поет – на весеннем пиру у Сванхейд, а до того еще два раза зимой, когда он вместе с гуслями заходил на девичьи попряды к Призоровой большухе, своей стрыине. Мальфрид уже знала, какой у него красивый голос, как он искусен в этом деле – да без этого он и не стал бы Волховым служителем. Но сейчас, под открытым небом, голос его сливался с ветром, с блеском Волхова, с синевой неба, которое здесь казалось таким близким – и обретал божественную красоту и силу. Он будто гладил по сердцу, проникая в глубину человеческого тела, и что-то там внутри отзывалось ему. Та самая искра, что роднит человека с божеством и позволяет говорить с ним, сливаться с ним…
Цветы алые, лазоревые,
Да голубые, красно-белые!
Да вы души ли красны девушки,
Да вы ступайте во зеленый луг гулять,
Да вы поймайте белу рыбу на воде…
Плавный напев захватывал; девушки почти сразу начали приплясывать, переступать на месте. Как положено на обрядовой пляске, они делали маленький шаг в сторону одной ногой, приставляли к ней другую, потом обратно. Вот уже весь строй их колебался, как волна, под единый лад. Мальфрид притоптывала со всеми; звуки золотых струн и низкого, звучного голоса певца сладко пронизывало ее грудь и растекалось теплом в крови. Она смотрела то на Дедича, то на Волхов, то на небо и везде видела отклик на радость, что заполняла все ее существо. Это была не просто песня – это были чары, призывавшие чуров в проводники, позволявшие обычным людям услышать дыхание речного божества – то, что сам Дедич слышал всегда.
Да вы снимите с белой рыбы гребешок,
Да причешите русу кудри молодцу,
Да что Волху да Словеновичу.
Да он поедет во зеленый луг гулять,
Да станет-будет себе сужену искать,
Да себе суженую-ряженую,
Красну девушку обряженную…
Дедич все играл, и Мальфрид стояла, готовая слушать бесконечно. Кто-то подтолкнул ее в бок: Чаронега показывала знаком, что надо встать по кругу. Мальфрид сделала несколько шагов и оказалась слева от идола. Звучание струн заполняло ее целиком, несло радость и ожидание чего-то прекрасного. От этого близость Волха, мужа-змея, внушала ей еще больший трепет. Она не хотела смотреть на него, но невидимая сила не давала отвести взор.
