– В окнах не видно света, – сказал один.
– Ну да, – подтвердил приходской староста, – я и сам ничего не заметил; музыка раздавалась не здесь, а со стороны могил; мне показалось, что ожившие покойники визжат, будто свиньи.
– Тихо!
Все затаили дыхание, но до них не донеслось ни единого звука.
– Я абсолютно уверен, что слышал музыку, – пробормотал староста. – И готов поставить галлон эля в подтверждение своей правоты.
– Но сейчас здесь тихо, никакой музыки, – заметил кто-то.
– Никакой музыки, – согласились остальные.
– Сейчас тихо, но, говорю вам, я слышал ее, – сказал староста. – Давайте подойдем поближе.
Они направились к стене кладбища. Одного из гуляк, которому отказали ноги, вели под руки.
– Мне кажется, староста Эггинс, что ты втянул нас в дурацкую затею, – сказал кто-то.
Но в этот момент в облаках появился просвет, выглянул яркий, ослепительно белый луч и осветил могилу в ограде, и маленькую фигуру, лежавшую на могильной плите.
– Теперь я вижу, – пробормотал кто-то, – что это была вовсе не пустая затея, и ты действительно что-то слышал, – вне всякого сомнения, это маленький Джо Гендер…
Загадка благополучно разрешилась, страхи развеялись; полупьяная компания разбрелась по кладбищу, петляя среди могил, некоторые падали и тут же засыпали. Остальные смеялись, громко переговаривались и отпускали шуточки по поводу своего ночного приключения.
Молчал только один Джо Гендер – он ушел, чтобы присоединиться к великому оркестру, игравшему торжественную симфонию.
15. Мертвый палец
I
Почему Национальная галерея не пользуется такой популярностью, как, скажем, Британский музей, я объяснить не в состоянии. В последнем не представлено в изобилии то, что могло бы заинтересовать обычного экскурсанта. Какое ему дело до доисторических кремней и поцарапанных костей? До ассирийских статуэток? До египетских иероглифов? Греческие и римские статуи холодны и мертвы. Тем не менее, немногочисленные посетители, зевая, прогуливаются по Национальной галерее, в то время как по залам Британского музея они снуют рой за роем, обсуждая выставленные там экспонаты, о периоде изготовления и назначении которых они не имеют ни малейшего понятия.
Я размышлял над этой загадкой, ища ее разгадку, как-то утром, сидя в зале английских мастеров, большая коллекция которых представлена на Трафальгарской площади. Вдруг меня посетила иная мысль. Я обошел комнаты, отданные представителям зарубежных школ, и только потом оказался в залах, где располагались Рейнолдс, Марланд, Гейнсборо, Констебль и Хогарт. Утро поначалу было солнечным, однако ближе к полудню город заволокло туманом, так что стало практически невозможно хорошо рассмотреть картины и оценить их по достоинству. Я устал и присел на один из стульев, размышляя, во-первых, о том, почему Национальная галерея не столь популярна, как это долженствовало бы быть; а во-вторых, как получилось, что британская школа не имела такого же начала, как итальянская или голландская. Мы можем увидеть развитие художественного искусства с его самых первых шагов как на итальянском полуострове, так и у фламандцев. С английской живописью все не так. Мы видим ее уже в полном расцвете, достигшей великолепной зрелости. Но кто был до Рейнолдса, Гейнсборо и Хогарта? Вместо холстов этих великих портретистов и живописцев стены наших загородных домов украшают иностранцы – Гольбейн, Кнеллер, ван Дейк и Лёли – своими портретами, а Моннуайе – цветами и фруктами. Пейзажи и натюрморты пришли к нам из-за границы. Почему, что стало тому причиной? Были ли у нас портретисты? Или случилось так, что мода растоптала доморощенные изобразительные начала, подобно тому как была отвергнута и забыта родная музыка?
Это давало пищу для размышлений. Я глядел сквозь наступивший полумрак, не видя изображенной Хогартом прекрасной Лавинии Фентон (она же Полли Пичем, чья равнодушная красота так привлекла герцога Болтона, что они бежали, а впоследствии она даже стала его женой) и мечтал, пока возле меня на стул не опустилась какая-то странная леди, также в ожидании, пока туман рассеется.
Я не рассмотрел ее хорошо. До сих пор не могу припомнить в точности, как она выглядела. Кажется, среднего возраста, скромно, но хорошо одета. Ни ее лицо, ни платье, не привлекли моего внимания и не нарушили плавное течение моих мыслей; меня отвлекло ее поведение и странные движения.
Она сидела, не думая ни о чем вообще или же ни о чем в особенности, после чего, не видя по причине тумана картин, принялась изучать меня. Это меня смутило. Кошка может смотреть на короля, а внимание дамы льстит самолюбию любого джентльмена. Однако я не был польщен; меня смутило сознание, что мой вид вызвал у нее изумление, затем неприкрытую тревогу и, наконец, неописуемый ужас.
Вряд ли найдется мужчина, который сможет спокойно сидеть, положив подбородок на зонтик, внутренне сияя от сознания, что на него с восхищением взирает красивая женщина, пусть даже она среднего возраста и одета не по моде; и уж тем более, ни один мужчина не останется хладнокровным, ощутив себя объектом, на который смотрят с ужасом и отвращением.
В чем причина? Я провел рукой по подбородку и верхней губе, проверяя, не забыл ли побриться сегодня утром, совершенно не подумав о том, что в полумраке моя соседка наверняка не заметит такое упущение, если даже оно и было совершено. Вообще-то, когда я выезжаю из города, то, возможно, иногда и забываю побриться, но, находясь в городе, – никогда.
Следующей мыслью, пришедшей мне на ум, было – грязь. Может быть, сажа, витающая в лондонском воздухе, напоминающем своей плотностью гороховый суп, оказалась у меня на носу? Я поспешно достал из кармана шелковый платок, смочил его слюной, провел им по носу, а потом по щекам. Затем скосил глаза на даму, чтобы удостовериться, привели ли мои действия к устранению причины такого ее взгляда?
И увидел, что ее глаза, расширенные от ужаса, прикованы не к моему лицу, а к моей ноге.
Моя нога! Во имя всего святого, что могло быть в ней такого ужасающего? Утро выдалось туманное; ночью шел дождь, и, должен признаться, перед выходом из дома, я подвернул свои брюки. Но это не редкость, в этом нет ничего возмутительного, чтобы заставить даму смотреть на меня подобным образом.
Если в этом все дело, я могу опустить закатанные брючины вниз.
Но тут я увидел, что дама поднимается со стула, на котором сидела, и перемещается на другой, подальше, по-прежнему не отводя взгляда от моей ноги, на уровне колена. Пересаживаясь, она выронила свой зонтик, но не обратила на это никакого внимания.
Полагаю, никто не удивится тому, что я был очень обеспокоен и совершенно позабыл о проблеме происхождения английской художественной школы и недоумении по поводу того, почему Британский музей более популярен у посетителей, чем Национальная галерея.
Предполагая, что, возможно, был обрызган грязью, вылетавшей из-под колес экипажей, пока шествовал по Оксфорд-стрит, я провел рукой по ноге, начиная чувствовать легкое раздражение, и почти сразу прикоснулся к чему-то холодному и липкому, что заставило мое сердце на мгновение замереть; я вскочил и сделал шаг вперед. Почти сразу же дама, с криком ужаса, поднялась со своего стула, вскинула руки и выбежала из зала, оставив на полу упавший зонтик. Кроме нас в картинной галерее были и другие посетители; они обернулись на ее крик и удивленно посмотрели ей вслед.
