– …Макс, ты сейчас по центральной трассе едешь? Может, заберешь меня? Я на повороте буду стоять, где выезд из Одинцово, это поселок такой…Знаешь, да? Ага, хорошо. Машину мою помнишь, да? Ну, вот и отлично. Через пятнадцать минут, отлично…
– Ну вот, Анечка, мне пора… – торопливо поднялся он с места, засовывая телефон в карман и старательно отводя взгляд в сторону. – Пойду, с Татьяной Михайловной попрощаюсь.
Она тоже встала со скамейки, медленно поплелась за ним. Жаль, земля на огороде не разверзлась. А в голове вдруг странная мысль ни с того ни с сего биться начала – как это ему неведомый Макс дозвонился? Здесь же сигнал не берет… Но ведь был звонок, сама слышала… Или показалось, что слышала? Прямо мистика какая-то. А впрочем… Пусть будет мистика. Какая теперь, собственно, разница…
Татьяна Михайловна копошилась во дворе, намывала в бочке с дождевой водой какую-то миску. Так и стояла с этой миской в руке, чуть отставив в сторону, слушала торопливые объяснения Александра.
– Но как же… Ты ж завтра ехать-то хотел! – проговорила досадливо, со слезой. – Сам говорил – на два дня к Варюше приехал!
– Извините, Татьяна Михайловна, но обстоятельства изменились. Надо сейчас ехать.
– Да как ты поедешь-то? – все не унималась она огорчением, – ты ж мою наливку поди пригубил? Поди остановят на дороге, греха не оберешься! Она запашистая, наливка-то, с градусом!
– Ничего. За мной друг приедет, меня с трассы заберет.
– А машину как же?
– Да все хорошо, Татьяна Михайловна, не беспокойтесь… И машину дотащит, ничего не страшного.
– Ну да, ну да, оно тебе лучше знать… А Варя-то как же? Ведь она проснется скоро…
– Ну, объясните ей, что не мог я ждать… Она поймет, Татьяна Михайловна. А деньги я вам в доме оставил. Там, на столе, в синем таком конверте, потом найдете…
Говоря, он все более продвигался к выходу со двора, сжимая в руке автомобильный брелок. Наконец, протянул назад руку, и машина отозвалась коротким радостным писком. Уже выходя, оглянулся, будто вспомнил что. Найдя ее глазами, поклонился, произнес скороговоркой:
– Спасибо вам, Анечка, за помощь, за компанию, за все, за все… И за благие желания тоже… Спасибо вам огромное! И… Простите меня…
Они так и стояли, пока шум отъезжающей машины не стих в ушах. Татьяна Михайловна, хмыкнув, снова повернулась к бочке, окунула в воду свою миску, пробормотала с обидою:
– Ишь, встрепенулся… Сбежал будто…
– Я тоже пойду, Татьяна Михайловна. Извините.
– Так идите, конечно. Вам-то чего передо мной извиняться, Анн Иванна… Идите с богом…
Она не помнила, как шла домой. Помнила только, что очень хотелось плакать. Слезы вонами шли по телу, и больших усилий стоило сдержать их в последний момент в горле. Собиралась с духом, концентрируясь на главной задаче – до дома их донести.
Донесла. Рухнула на диван, укрылась пледом с головой, но поплакала совсем чуть-чуть. Перегорели, наверное, слезы-то. Вместо них сон навалился, тяжкий, тревожный, маетный. Плавала в нем, как в дурмане. А может, это и был – дурман. Крепка оказалась вишневая наливка, ой, крепка. И явно не сладка ягода вишня в ней бал правила, еще что-то было для крепости добавлено, не совсем для организма приемлемое. И уж точно не для сглаживания невыносимого разочарования оно по задумке Татьяны Михайловны туда добавлялось, а для пущего веселья на какой-нибудь легкомысленной посиделке.
Разбудил ее Леха. Открыл своим ключом дверь, прошел в комнату, зажег свет. Пришлось выползать головой из пледа, щуриться, мычать недовольно:
– Зачем включил…
– Так темно уже, Ань… Я и не знал, что ты спишь. Иду, смотрю, в окнах света нет. Я думал, ты к Таньке ушла…
Сев на диване, она запустила руки в торчащие космами волосы, убито потрясла головой.
– Заболела, что ль? Смотри, прямо в одежде улеглась… Говорил тебе – пойдем со мной! Такой день был хороший! Чего завыпендривалась вдруг, сама не знаешь…
Господи, пусть он замолчит. Или исчезнет куда-нибудь. Или хотя бы не шатается туда-сюда по комнате, воздух не сотрясает. Каждое слово, каждый шаг в голове болью-маетой отдается.
– Ты чего молчишь, Ань? И впрямь, что ли, заболела?
– Да. Заболела. Плохо мне, Леш. Голова раскалывается. Ты сядь, пожалуйста, не мелькай перед глазами…
Он послушно плюхнулся в кресло, с удовольствием откинув голову на спинку, глядел на нее оттуда, благодушно улыбаясь.
Какое простое у него лицо. Чисто отмытое, высокими дурными страданиями не порченое. На скулах – неровные красные пятна, следы от парного румянца. Как там, у известного сатирика, было… Иду из бани – рожа красная? У отца, главно, не красная, а у меня красная?
– В баню-то с отцом ходил, Леш? – спросила вдруг ни с того ни сего тоскливым высоким фальцетом.
– А то. Конечно, ходили с батей. Все, как полагается. И попарились, и по рюмахе накатили.
– Ну, уж и по рюмахе?
– Да ладно, Ань… Подумаешь, одну поллитру приговорили, делов-то!
– Да. Действительно. Делов-то. А который час, Леш?
– Так одиннадцатый уже…
– Да? Надо штору задернуть…
Подошла к окну, застыла, сплетя руки под грудью и глядя в сырую темень. Произнесла тихо:
– Дождь на улице…
– Ага, дождь! – радостно подхватил Леха. – С утра хорошая погода была, а к вечеру опять все небо затянуло. Хорошо, успели по погоде всю картоху выкопать… Хорошая картоха-то нынче, Ань, крупная.
– Замечательно, Леш. Поздно уже, давай спать ложиться. Я тебе на раскладушке постелю, ладно?
– Это с чего это вдруг? – обиженно протянул он из своего кресла.
– А с того, что ты пьяный.
– Да с какого перепугу я пьяный вдруг сделался? Ты посмотри, ни в одном глазу!
– Не надо, Леш… Прошу тебя. Пожалуйста…
Он лишь крякнул за ее спиной да пробормотал что-то себе нос, поднимаясь из кресла. Бедный, бедный Леха. Ему-то за что?
Дождь за окном припустил, шуршал по стеклу колючими лапками. Опять – дождь. Вся ее жизнь – дождь.
* * *
Сна не было. Организм вовсю сопротивлялся недоумением – откуда ему взяться-то, если успела в неположенное время выспаться? Вот и лежи теперь, думай свою грустную думу под аккомпанемент здорового Лехиного похрапывания.
Она и думала. Лежала, подложив руки под голову, пялилась в темный потолок, перебирала в памяти подробности прошедшей субботы. И чем больше перебирала, тем больше утопала в осознании собственного ничтожества. Хотя разные это были подробности. Одни – совсем неприятные, другие – наоборот, щекотливые, нежные на ощупь. Например, как он ласково произносил во время разговора ее имя – Анечка… Хотя, наверное, ей показалось, что ласково. Скорее – снисходительно. Да, конечно же, снисходительно, не стоит и обольщаться. Но очень уж тянет обольститься, обмануть себя сладкой пилюлей, иначе можно с ума сойти…
