Всего одна ночь – и ты уже во Владивостоке, сделал свои дела – и в этот же вечер можно было отправляться обратно в Хабаровск. Спал в ночное время он в силу возраста уже мало.
А так обстановка в купе, чай в подстаканниках, вежливые проводницы располагали к самому настоящему отдыху. Под стук колёс и думалось хорошо. А думать было о чём.
Поезд подходил к Владивостоку. Стоял август и как всегда в это время года, погода благоприятствовала. Июльская влажность постепенно убывала, и, хотя по утрам становилось прохладнее, солнце по-прежнему заглядывало в окно вагона, предвещая хороший ясный день.
За окном проплывали дачные пригородные места Владивостока, с одной стороны зелёные откосы, с другой – голубела водная гладь Амурского залива.
А вот и Вторая Речка, станция, на которую прибыл эшелон с заключёнными в 1937 году. На месте бывшего капустного поля выросли дома Большого Владивостока. За станцией Моргородок поезд делал крутой вираж, и Богданов переходил к противоположному окну, чтобы увидеть нефтебазу, от причала которой в своё время отходил пароход «Джурма», увозя в своих трюмах тысячи зэков, среди которых был и он, Богданов, осуждённый сразу по двум статьям – 58-й и 182-й.
В одну из поездок на заседание Президиума во Владивосток Евгений Иванович ехал в одном купе со своим замом по науке профессором Верхотуровым.
Тот, не тратя времени, начал готовиться к предстоящей лекции в институте, посвящённой изучению диаграммы «железо-углерод».
– Что вы читаете? – спросил Евгений Иванович.
– Готовлюсь к лекции, просматриваю диаграмму «железо-углерод».
– Я её изучал в институте ещё до войны, где-то в 1933 году, – сказал Богданов.
– Сейчас её изучают, наверное, по-другому, ведь прошло около 50 лет.
Богданов начал рассказывать детали строения диаграммы.
Верхотуров не выдержал:
– Евгений Иванович! Сознайтесь, вы недавно её повторяли, снова изучали?
– Бог с вами, Анатолий Демьяныч, мне только и осталось, как изучать вашу диаграмму.
Верхотурову трудно было поверить в это: изучал он её в двух институтах, которые окончил, преподавал диаграмму, а Богданов рассказывал её лучше, чем он излагал студентам. И всё это походя! Утешало его только то, что Богданов сказал:
– Я очень любил металловедение!
Да, Верхотуров знал, что Богданов отлично учился, прекрасно излагал свои мысли, идеи, но чтобы так подробно изложить особенности диаграммы, свободно оперируя понятиями феррит, перлит!.. «Может, раньше по-другому учили?» – подумал Верхотуров.
После заседания Президиума Богданов и Верхотуров поехали в Институт химии, где встретились с В.К. Глущенко и В.И. Сергиенко и договорились о сотрудничестве.
В последние годы жизни Богданов сблизился со своим замом по науке и тот часто бывал у него дома, расспрашивал о вехах его жизни. Иногда он прерывал воспоминания Богданова и говорил:
– Евгений Иванович, вот об этом надо написать книгу воспоминаний. У вас была такая насыщенная жизнь. – И продолжал: – Ваша жизнь – это величайшая трагедия со счастливым концом. Трагедия человека, который достойно нёс и несёт свой крест.
Богданов задумался… Впоследствии Верхотуров узнал, что он начал писать воспоминания, но так и не закончил их
[37].
После этого разговора Евгений Иванович пошёл в комнату, где у него стояло пианино, и стал играть незнакомую грустную мелодию.
В соседней комнате стоял кульман, а там, очень далеко, в Ленинграде, была семья, ушла из жизни жена. Стало совсем грустно, и Верхотуров незаметно вышел. После отставки Богданова они всё реже и реже встречались…
Передав дело директора Института горного дела Секисову и став его советником, Богданов частенько заходил в его кабинет.
В очередной визит Евгений Иванович был явно не в настроении и обратился к Секисову:
– Послушайте-ка, Геннадий Валентинович, что в прессе пишут.
Он прочитал вслух заметку из какой-то газеты:
«Удивительное, нигде в мире не виданное и нигде в мире не понятое явление под диковинным словом – названием перестройка – острословы быстренько нашли мерительную английскую кальку debuilding – благополучно издохло.
Рушилось всё, некогда нерушимый Союз со всей своей историей, оказавшийся при ближайшем рассмотрении кашей из грязи, замешанной на крови, экономика и финансы, армия и милиция, спорт и культура, образование и медицина, устойчивая репутация и неустойчивые политические блоки. Страна всё больше походила на экономическую помойку со всеми присущими помойке видами и запахами. На Западе те, кто поумнее, уже догадывались, что совершенно неожиданно для себя выиграли третью мировую войну, но даже самые умные не понимали, как они это сделали. Да! Куда как загадочна славянская душа, и умом Россию точно не понять. Другим же жестом – очень больно.
Доблестная российская интеллигенция, долго и упорно искавшая приключений на свою задницу, наконец-то обрела их в полной мере. Увы, не первый, но очень возможно, что в последний раз. Начало девяностых годов двадцатого столетия навсегда останется в российской истории временем сплошных поганеньких загадок и мерзопакостных парадоксов.
Потомки, перелистывая подшивку газет и журналов того последнего легендарного времени, лишь руками разведут в полном недоумении: как могли взрослые и дети неглупых людей проявить столь пещерную, зоологическую тупость и напороть столько и такой фантастической чуши, что и армии законченных параноиков была бы не в подъём».
– Ну, что вы на это скажете, Геннадий Валентинович? – окончив чтение, спросил Богданов.
– Таких статей появилась масса, особенно в жёлтой прессе.
– Да и что мы можем с вами сделать? Я думаю, надо делать своё дело, а государство никуда не денется. И не такие времена Россия переживала.
Никто ничего не мог сделать, страна продолжала разваливаться. Похожие мысли одолевали Богданова. Что ждёт его родных, его внуков. Ответа не было.
Эпилог
Быть учёным – это всё равно, что быть Гёте. С этим рождаются.
В.С. Баевский
Судьба моя сделала в жизни очередной крутой поворот: после ухода в отставку со службы в военно-морском флоте я устроился проректором по науке политехнического института во Владивостоке. Неожиданно ректор, пригласивший меня на работу, скончался от сердечного приступа, и учёный совет института единодушно выбрал меня ректором. Было это в 1992 году, в период развала СССР и передела собственности… как потом говорили, в лихие девяностые.
В один из августовских дней в мой кабинет заглянула секретарь и сообщила:
