Ромашов оказался в их числе. Ему было не впервой убивать людей, поэтому и после расстрела он остался совершенно спокоен. Что его поразило, так это то, насколько резко изменилось к нему и другим его невольным сотоварищам по расстрельной команде отношение со стороны остальных ополченцев. Их сторонились, избегали, их стали побаиваться, и это – с точки зрения логики – казалось Ромашову большой дурью.
Гаврилов и Опенкин были дезертирами, предателями, а значит, их следовало наказать по законам военного времени и устава. С этим были согласны все. Однако ожидать, что для исполнения казни откуда-то возьмутся специально подготовленные палачи, было довольно глупо и наивно. Война делала людей и спасителями, и убийцами, каждый должен быть готов и к той, и другой роли, нужно было заставить две эти сущности уживаться в себе, мирно сосуществовать и не мешать одна другой, иначе человека неминуемо ждала не только физическая гибель, но и психологическое разрушение. Вот этого Ромашов боялся – очень боялся! Он уже пережил такое однажды и твердо знал, что не переживет в другой раз. Поэтому следовало укреплять психику.
Честно говоря, Ромашов надеялся, что участие в расстреле придаст ему сил – как случилось тогда, давно, в Сокольниках. Он до сих пор помнил то пьянящее ощущение всемогущества, которое испытал, когда убил сначала девушку Галю, а потом ее сестру. Это было лучше всего того, что с ним произошло в жизни! В те минуты он был, бесспорно, сильнее всех: даже Лизы и Грозы, даже Артемьева, даже Трапезникова! А вот теперь не произошло ничего: даже отдаленного намека на приток силы Ромашов не почувствовал. Может быть, потому, что он был не один на один с теми, в кого стрелял? И вся живая энергия, извергнутая ими в моменты смерти, рассеялась, не доставшись никому?
Или ее все-таки кто-то заполучил – обладавший особой силой?..
Это насторожило, даже напугало Ромашова. Он пристально всматривался в усталые, угрюмые лица ополченцев, он буквально «вынюхивал» себе подобных, но никого не находил. Его окружали самые обыкновенные люди.
После встречи с Люсей, после того потрясающего ощущения взаимопонимания и воскрешения, хотя бы частичного, его прежних способностей, Ромашов вновь ощущал в себе и вокруг себя только пустоту. Он не мог ни проникнуть в чужие мысли, ни передать другому человеку мысли свои собственные, ни подчинить кого-то своей воле… впрочем, как раз в этом он никогда не был силен. Не то что Гроза.
Ненавистный Гроза!..
Но ничего. Ничего! Еще посмотрим, чья возьмет. В любом случае Гроза ему не может помешать, потому что мертв, а вот он, Павел, вернее, Петр Ромашов, он, Пейвэ Мец, – он жив! И не намерен погибать.
Однако ранение Ромашова оказалось куда более тяжелым, чем хотелось бы. Собственно, он был ранен даже дважды.
Когда под обстрелом скомандовали в атаку, Ромашов только встал, как почувствовал тупой удар в правую ногу и упал.
Пуля! Его ранило!
Приподнялся на здоровое колено, обернулся назад, чтобы позвать санитара, – и его ударило в правое плечо навылет! Ромашов видел кровавые клочья шинели, упавшие на землю.
Клочья шинели и его тела… Жгучая боль заставила рухнуть плашмя, завыть. Однако сознания Ромашов не потерял.
Мимо него бежали вперед солдаты и ополченцы; противник отстреливался с дальних огневых точек; некоторые из бегущих падали.
Ромашов попытался подняться, но снова упал. Приходилось лежать и ждать помощи.
Поле вокруг опустело, только где-то поодаль, правее, санитары на волокуше тащили раненых.
Ромашов крикнул им, однако голос звучал непривычно слабо – его не услышали. Пытаясь отвлечься от собственной боли, от леденящего, пугающего ощущения вытекающей крови, он осмотрелся, но взгляд натыкался только на убитых. Один лежал без головы, другой – с развороченным животом, но большинство было похоже на очень усталых людей, которые не смогли больше идти, прилегли отдохнуть, уткнулись в землю – и уснули навсегда.
Стрельба отдалялась, воцарялась тишина, такая необыкновенная тишина… Только изредка доносился из-за бугорка стон какого-то раненого.
– Чего ж ты лежишь? – спросил себя Ромашов сквозь зубы, чувствуя, что в сапоге становится все более мокро и горячо, что шинель сбоку напитывается кровью, а его клонит в сон, которому нельзя поддаваться, ибо он станет смертельным. – Ползи!
Приподнялся на коленях – и в самом деле пополз по истоптанному тысячами ног, корявому полю, огибая мертвые тела.
Потом приостановился, расстегнул шинель, задрал гимнастерку, скомкал нательную рубаху и прижал к ране что было сил, затянул полами гимнастерки, перепоясал шинель потуже, закинул винтовку за спину – и снова пополз.
Не помнил, сколько это длилось, как оказался на какой-то дорожке, но здесь передвигаться стало легче. За поворотом тропы увидел санитара, раненного в живот и ноги. Лицо у него уже синело, глаза с трудом обратились на Ромашова.
Тот приостановился, прислушался к себе, к своим ощущениям…
Нет, жизненная сила этого человека была на исходе, от него нечего искать поддержки. Просто нечего у него взять!
– Браток, позови ко мне кого-нибудь, – чуть слышно прошептал санитар, и Ромашов пообещал сделать это, прежде чем потащиться дальше.
Через какое-то время он наткнулся на другого санитара, раненного в грудь, отплевывавшегося кровью. Пообещал позвать кого-нибудь и к нему – и пополз вперед.
Он уже понял, что от раненых не наберешься сил. Вся их энергия мобилизована на то, чтобы задержать, спасти собственную истекающую жизнь, и никому другому ничего не оставалось.
Да, приходилось рассчитывать только на себя!
Ромашов, твердо решивший во что бы то ни стало добраться до полкового медпункта, полз и полз по тропинке.
Очень болели колени. Плечо, чудилось, ныло и стонало человеческим голосом, Ромашов даже слышал этот голос! На самом деле это он сам выл и стонал чуть ли не при каждом движении, однако не отдавал себе в этом отчета.
Стало жарко. Потом бросило в леденящую дрожь.
Ползи, ползи!
Кустарник, канава…
И вдруг в небе загудели самолеты – прошли тяжелым строем, рассыпались над лесом.
Бомбардировщики! Они шли как раз туда, где находился медпункт и другие армейские части. Но что, если кому-то из летчиков придет в голову сбросить бомбу еще и здесь?
Ромашов скатился в канаву, затих. Через несколько минут рядом свалился еще какой-то солдат, громко застонав: наверное, тоже раненый, да еще зашибся при падении.
Лежали молча, не глядя друг на друга, оглушенные грохотом не столь далекой бомбежки. Ромашов вяло думал, что если медпункт окажется разбомблен и ему некому будет оказать помощь, он погибнет. Но сейчас все его силы были направлены на то, чтобы не уснуть. Тогда смерть, потому что проснуться не хватит сил…
Не сразу он осознал, что грохот разрывов утих, бомбежка кончилась. Можно ползти дальше.
