Ольга отрицательно покачала головой.
– Комель – это самая толстая часть ствола совсем рядом с корнем, вернее, над ним, – с умным видом пояснила Тамара. – В общем, надо подрубить дерево под комель, причем с той стороны, где листвы больше, а потом зайти с противоположной стороны и пилить ствол такой большой двуручной пилой. С легким наклоном вниз, что характерно! Пила называется, как выяснилось, лучковая. Ну, это ты, конечно, знаешь, потому что такая пила у нас в сарайчике висит на стенке. Я думала раньше, такими только дрова пилят, но, оказывается, и деревья! И ты знаешь, это на самом деле очень трудная работа. Эти пилы то заедает, то они тупятся, то в стволе застревают – хоть караул кричи. А у нас же нормы: пока не свалим сколько положено, не уйдем. Помню, первой мы кое-как спилили толстенную осину, уселись на нее отдохнуть и вдруг заметили, что срез ее пахнет яблоками… Вся бригада приходила нюхать. Кажется, это был единственный светлый момент, который я могу вспомнить…
Тамара глотнула еще вина, зажмурилась, потом открыла глаза, заплывающие слезами, и продолжала:
– И надо было не просто свалить дерево, но потом еще и ветки с него обрубить! Самое ужасное, что нам забыли объяснить, как это делать правильно: стоя по другую сторону ствола. Я же говорю, целая наука! Одна девушка, Галя ее звали, рубанула неправильно и чуть не отсекла себе ногу. Потеряла много крови… Я, конечно, как это увидела, сразу в обморок шлепнулась, так что с нами двумя пришлось нашим товаркам возиться. К счастью, там оказалась одна женщина после медицинских курсов, она все правильно Гале перевязала. Потом побежали к трактору, который таскал все эти срубленные стволы, и он отвез Галю в деревню. Оттуда ее в райцентр отправили, в Дальнее Константиново, в больницу. Но все равно она много крови потеряла – даже не знаю, как там ее дела, выживет ли вообще… Вот сейчас, за этим столом, я могу за нее беспокоиться, а тогда, честно тебе скажу, позавидовала ей. Подумала: да я на все готова, только бы отсюда исчезнуть, избавиться от этой безумной работы, от вечной голодовки, от того, что ноги не просушить и не согреть… В нормальной жизни я бы уже пять раз с воспалением легких свалилась, а там, знаешь, даже не чихала ни разу. Что-то невероятное!
– Да почему невероятное? – тихонько перебила Ольга. – Вася мне про то же самое писал. Мол, раньше, чуть что, сразу заболевал, а на фронте постоянно в холоде да на сырой воде, и ничего, как об стенку горох.
– Как об стенку горох… – задумчиво повторила Тамара. – Так, да не так! Все-таки Вася твой – он мужчина, солдат, у него есть чувство долга, а я… а мне… а мне ну никак в толк было не взять, почему, ну почему наша армия так отступает, почему женщины должны своими костями мостить путь фашистским танкам? Вдруг они прорвутся? А там, на том направлении, даже никаких воинских частей поблизости не было, чтобы нас защитить…
«Меньше чем в двухстах километрах от южной границы области находится вторая танковая группа Гудериана. Насколько задержат танки эти валы, брустверы, окопы, которые будут вырыты или насыпаны вручную женщинами и детьми? Да и даже мужчинами, которых заберут с оборонных заводов на несколько недель? Если что, по их костям танки пройдут – и даже не заметят этого!» – вспомнила Ольга слова Федора Федоровича и, как тогда, снова содрогнулась.
Какой же это ужас – каждый день ощущать страх смерти, но понимать, что деваться некуда! Просто некуда… Потому что все для фронта, все для победы. Но, похоже, Тамару это не очень утешало и вдохновляло. А напомнить ей, что все это строилось для защиты таких же детей, как Сашка и Женя, язык не поворачивается. Сама-то Ольга на этом строительстве не была, она оставалась на относительно спокойной работе, в относительно спокойной обстановке… Так что ей только оставалось, что сидеть и молча слушать Тамару, которая все более взволнованно продолжала свой рассказ:
– А второго ноября нас перевели уже собственно на строительство. Оказывается, еще до нашего приезда здесь поработали взрывники, так что надо было выкидывать землю из образовавшихся воронок и насыпать валы. Это было очень трудно, мучительно трудно! Целую лопату сырой земли не мог поднять никто, тем более, конечно, школьники, поэтому дело шло очень медленно. Главным на строительстве были даже не инженеры, они все молчали в тряпочку, а особист какой-то. Мы его звали между собой надсмотрщиком, до того он был злобный. Все время кричал про законы военного времени, нормы и саботаж. Как будто не видел, как мы надрываемся, в какой грязи живем, как падаем почти без памяти, придя с укреплений в свой сарай, где было так холодно, так невыносимо холодно, Оля! Просушить мокрые ботинки и носки было негде. Мы уже не расползались по углам, а жались друг к дружке как можно плотнее. Про уборные и все, что с этим связано, я тебе даже рассказывать не буду! Но потом выяснилось, что самое страшное еще впереди. И уборные по сравнению с этим – просто ничто… В ночь на пятое ноября в той стороне, где Горький, занялось вдруг огромное зарево. Ночь была удивительно ясная, и казалось, что горит совсем близко! Длилось это примерно час, потом зарево стало угасать и настала такая темнота, что в трех шагах ничего не было видно! Мы, все с перебулгаченными нервами, разошлись хоть немного поспать, но спать никто не мог, потому что целую ночь слышался гул самолетов, летающих над деревней. Если бы ты знала, какой это был страх – тупой, покорный страх! Я это уже пережила в Москве во время налетов. Вся душа в узел завязывается, тошнит, слезы сами по себе льются… Страшно, словом. Мы догадались, что зарево над Горьким полыхало потому, что город бомбили. Думали, что, возможно, сейчас начнут бомбить нас, и лежали тихо, буквально не дыша, как будто надеялись, что эти летучие гады нас не заметят, не тронут, если мы затаимся. Нас не тронули… Но когда утром поднялись и потащились на стройку, то увидели, что народу осталось гораздо меньше, школьников вообще нет, а земля вокруг покрыта листовками. Их было так много… Мне показалось, что ночью выпал снег – такое все было белое! Эти листовки были разбросаны с немецких самолетов. И на всех напечатано одно и то же: «Если вы завтра и послезавтра (т. е. 6 и 7 ноября) выйдете на рытье окопов, мы вас разбомбим». Оказывается, еще раньше такие листовки разбросали по другим деревням, и родители школьников из Кишкинского сельсовета ночью пришли за своими детьми и увели их домой. Наш особист-надсмотрщик буквально ополоумел от ярости. Велел нам работать, но сначала собрать все листовки и сжечь на дне рвов. А сам куда-то уехал. Пока мы работали, прибежала из конторы телефонистка – даже в этой Старой Пунери есть телефон, оказывается! – и сказала, что Горький бомбили, что больше всего пострадали автозавод и завод имени Ленина. И сейчас город снова бомбят… Мы стоим и молча друг на друга смотрим. Страшное такое молчание. У меня даже сердце засбоило… Что там в Горьком, как там наш дом, вы с детишками… И все так тоже думали. Ведь даже те, кто жил в верхней части города, как я, хоть сначала и вздохнули облегченно, что наши районы не тронули, все равно не могли быть уверены, что сейчас на их дома бомбы не падают. Бомбили же завод имени Ленина, а он тоже в верхней части! Причем нам ведь никто не скажет ничего про наши семьи – живы, попали под бомбежку, что, как… Может быть, вы тут уже погибли, а я про это даже не узнаю… Или узнаю где-нибудь в декабре – нам говорили, что до середины декабря будем работать – когда вернусь уже на пепелище. Если, конечно, сама тут не подохну от мороза или под такими же бомбами… Так что да, мы все поверили листовкам! И я поняла, что больше на стройке не останусь. Ни дня. Сил моих нет! Уйду пешком, ничего. Буду проситься на попутные машины. А там будь что будет.
